Чайковский

Гребінка Євген

Он взял жи­во­го ко­ро­па (кар­па) и без по­мо­щи но­жа, соб­ственными ног­тя­ми очис­тил его и ся­ял ше­лу­ху, к неопи­санному удо­вольствию пол­ков­ни­ка, ко­то­рый, гля­дя на эту опе­ра­цию, нес­колько раз пов­то­рял: "Слав­но, Га­дю­ка! Как волк уп­рав­ля­ет­ся! Доб­рые ног­ти! Так его! По-походному­…" Очис­тив ко­ро­па, Га­дю­ка по­ло­жил его в мед­ную нелу­женную каст­рю­лю, влил ту­да бу­тыл­ку креп­ко­го ук­су­са, при­бавил горсть круп­но­го пер­цу, со­ли, нес­колько лу­ко­виц и нак­рыл каст­рю­лю пло­тио крыш­кою, по­том при­нес кан­форку, из­де­лие хит­ро­го нем­ца Гер­ци­ка, за­жег

спирт и по­ставил на не­го каст­рю­лю. По­ка это сна­добье ши­пе­ло, ки­пело и ва­ри­лось на сто­ле пе­ред гла­за­ми пол­ков­ни­ка, Га­дюка стал мол­ча у две­ри.

–  Чудесный бу­дет борщ!
– ска­зал пол­ков­ник, обо­няя по вре­ме­нам пар, вы­ле­тав­ший тон­кою стру й из-под крыш­ки.

–  Лучшего сва­рить не су­ме­ем.

–  И не нуж­но!.. До­вольно ли там со­ли?

–  А те­бе, па­не, хо­чет­ся со­ле­но­го пос­ле ут­рен­ней попойк­и?

–  Что за по­пой­ка! Так, злость прог­нал стаканом-дру­гим-третьим; прок­ля­тый сот­ник, ке мо­гу вспом­нить!.. Дай мне ста­кан нас­той­ки. Взду­мал у ме­ня от­ни­мать доб­ро!..

–  Господи твоя во­ля! Что за вре­ме­на ста­ли! Преж­де сот­ники кла­ня­лись доб­ром пол­ков­ни­кам, как и сле­ду­ет по на­чальству…

–  Не ты бы го­во­рил, не я бы слу­шал… При­шел и кланяет­ся­, при­нес ту­рец­кий пис­то­лет - ну, это хо­ро­шо, по­чему мне не при­нес­ти хо­ро­ший пис­то­лет? Я взял пис­то­лет и го­во­рю с сот­ни­ком, как с че­ло­ве­ком: "Спа­си­бо, что по­мнишь служ­бу; мы те­бя не за­бу­дем и по­жа­лу­ем; дос­тань и дру­гой, ко­ли слу­чит­ся, под па­ру это­му". А он еще ни­же кла­ня­ет­ся, да и за­го­во­рил со мною как с жи­дом. "Ва­ша, го­ворит, зем­ля вош­ла в мою кли­ном, так я при­шел про­сить: про­дай­те мне этот клин". Слы­шишь, Га­дю­ка?

–  Слышу, па­не!..

–  Я ви­жу, что сот­ник кру­гом ду­рень, взял его за ворот­ник, вы­вел на кре­пост­ной вал и спра­ши­ваю: "А где солн­це всхо­дит?" - "Там", - от­ве­чал сот­ник. "А за­хо­дит?" - "Вон там", - ска­зал он. "Так знай же, па­не сот­ник, что и всхо­дит и за­хо­дит солн­це на зем­ле пол­ков­ни­ка, на мо­ей зем­ле то есть, по­ни­ма­ешь? А ты, по­га­ное на­се­ко­мое, по­ся­га­ешь на мою сла­ву, хо­чешь от­тя­гать у ме­ня зем­лю? Хлоп­цы, нагае­к!.." Приш­ли хлоп­цы с на­гай­ка­ми; сот­ник ви­дит, что не шут­ки, - по­ва­лил­ся в но­ги: "Я, го­во­рит, и свою зем­лю от­дам, по­ми­луй­те…" Мне ста­ло жал­ко дур­ня; я плю­нул на не­го и по­шел до­мой, да вси­лу за­пил злость. Та­кой ду­рень!..

–  Дурень, па­не! Прав­ду лю­ди го­во­рят: ду­ра­ков не па­шут, не се­ют, са­ми ро­дят­ся.

–  Сами!.. А что борщ?

–  Готов.

–  Фу! Ка­кая шту­ка! Во рту ог­нем па­лит, - го­во­рил полков­ник, про­буя лож­кой из каст­рю­ли борщ, - ка­зац­кая пи­ща. В гор­ле буд­то ве­ни­ком ме­тет; здо­ро­вый борщ!.. Я ду­маю, ло­шадь не съест это­го бор­щу?

–  Я ду­маю, лоп­нет.

–  Именно лоп­нет! Один че­ло­век здо­ро­ве­ет от не­го, оттог­о он че­ло­век, все­му на­чальник.

–  И че­ло­век не вся­кий. Доб­ро­му ка­за­ку, лы­ца­рю (рыцар­ю) оно здо­ро­во, а не­мец ум­рет.

–  Не возьмет его не­чис­тая! Раз­ве поз­до­ро­ве­ет.

–  Нет, не вы­дер­жит, про­па­дет не­мец.

–  Докажу, что не про­па­дет. По­зо­ви сю­да Гер­ци­ка.

Посмот­рим, про­па­дет или нет.

–  Послушай, говорил пол­ков­ник Иван вхо­див­ше­му Герци­ку, - у нас за спо­ром де­ло: я ем свой лю­би­мый борщ и гово­рю, что он очень здо­ров, а Га­дю­ка уве­ря­ет, буд­то для ме­ня только здо­ров, а ты, нап­ри­мер, про­па­дешь, ко­ли его покуш­аешь. Бе­ри лож­ку, ешь. Пос­мот­рим, кто прав.

Герцик прог­ло­тил нес­колько ка­пель бор­щу, и ли­цо его су­до­рож­но иск­ри­ви­лось, сле­зы гра­дом про­бе­жа­ли по ли­цу.

–  Что же ты не ешь?
– спро­сил пол­ков­ник.

–  Бьюсь об зак­лад, с третьей лож­ки он от­даст бо­гу ду­шу, - хлад­нок­ров­но за­ме­тил Га­дю­ка.

–  Я не мо­гу; это не че­ло­вечье ку­шанье, - ска­зал Гер­цик.

–  Что ж я, со­ба­ка, что ли?..

–  От это­го и со­ба­ка око­ле­ет.

–  Так я ху­же со­ба­ки?

–  Боже ме­ня сох­ра­ни ду­мать по­доб­ное! Это ку­шанье ры­царское, ге­рой­ское, та­кое важ­ное - а я что за важ­ный чело­век… Я прос­то дрянь…

–  Не твое де­ло рас­суж­дать; ешь ко­ли ве­лят!
– го­во­рил пол­ков­ник, схва­тив ле­вою ру­кой за шею Гер­ци­ка, а пра­вою под­но­ся ему ко рту лож­ку здо­ро­во­го бор­щу.

– Не мо­гу, вельмож­ный па­не! Ум­ру!

–  Это я и хо­чу знать - ум­решь ты или нет. Ешь!

–  Послушайте, па­не! У ме­ня есть ве­ли­кая тай­на, я сей­час только шел го­во­рить ее вам; поз­вольте ска­зать, я вам до­бра же­лаю, все ду­маю, что бы та­кое по­лез­ное сде­лать; вы мой спа­си­тель… вы…

–  Ешь, а пос­ле рас­ска­жешь

–  Умру я от это­го сос­та­ва, и вы ни­че­го не уз­на­ете, а тут и ва­ша честь, и все, и все…

–  Ну, го­во­ри, вра­жий сын, только ско­рее…

Герцик впол­го­ло­са на­чал что-то шеп­тать пол­ков­ни­ку, ко­то­рый, блед­нея, слу­шал его и зак­ри­чал:

–  Ежели ты врешь - смертью поп­ла­тишься!..

–  Моя го­ло­ва в ва­ших ру­ках; к че­му мне врать?

–  Пойдем ско­рее. Га­дю­ко, - ска­зал пол­ков­ник, - да возьми с со­бой креп­кую ве­рев­ку. Ве­ди, не­мец!..

IV

Та вже ж тая сла­ва

По всiм свi­тi ста­ла,

Що дiв­чи­на ко­за­ченька

Серденьком наз­ва­ла

Малороссийская на­род­ная пес­ня

Тихо са­ди­лось солн­це, за­жи­гая за­пад­ный край не­ба; в го­лубой вы­ши­не пла­ме­не­ли два-три об­ла­ка, пе­ре­ли­ва­ясь зо­лотом и пур­пу­ром; те­ни длин­не­ли, вы­тя­ги­ва­лись по зем­ле; каж­дый пло­ву­чий лис­ток на Удае, сте­бель во­дя­ной трав­ки или трост­ни­ка, каж­дая вол­на и брыз­га го­ре­ли, скво­зи­лись, прос­ве­чи­ва­ли, та­яли в зо­ло­те. В пи­ря­тинс­кой кре­пос­ти (зам­ке) бла­го­вес­ти­ли к ве­чер­не; чис­тый сере­бристый звон ко­ло­ко­ла да­ле­ко зву­чал, раз­ли­вал­ся в теп­лом, су­хом воз­ду­хе и, пе­ре­хо­дя пос­те­пен­но в от­го­ло­сок, поч­ти не­уло­ви­мый для слу­ха, за­ми­рал, по­ка дру­гая вол­на зву­ка не сме­ня­ла его.