Чайковский

Гребінка Євген

–  Грицко?
– спро­сил удив­лен­ный по­по­вич.
– Та­кой бело­курый?..

–  Да, это наш те­пе­реш­ний ко­ше­вой, Гриц­ко Збо­ровс­кий. Раз­ве ты его зна­ешь?

–  Нет: я знал в Ки­еве Гриц­ка Стриж­ку; он так­же убе­жал го­да че­ты­ре на­зад из кар­це­ра, а Збо­ровс­ко­го не знаю.

–  Эх, ты, мо­ло­дая го­ло­ва! Он по-на­ше­му Збо­ровс­кий; у нас долг ве­лит да­вать вся­ко­му ка­за­ку фа­ми­лию, а у вас он был стриж­ка или нест­риж­ка, нам нет де­ла! При­ве­ли мо­лодца из бо­ру, вот он и стал Збо­ровс­ким… Та­кой вы­со­кий, бе­лоб­ры­сый, на пра­вой ще­ке бо­ро­дав­ка.

–  Коли так, то я его знаю. Большой был мне при­ятель Гриц­ко; учи­ва­ли мы с ним во­ка­бу­лы вмес­те,

и го­во­ри­ли о свя­той вир­ши, и ка­ни­ку­ла­ми пе­ли псал­мы, хо­дя по дво­рам.

–  Чего же луч­ше? Так пос­ле охо­ты едем в Сечь?

–  Едем.

VI

Считаю лиш­ним опи­сы­вать под­ви­ги охот­ни­ков за Дне­пром. Они прош­ли с ог­нем и ме­чом ле­са­ми до реч­ки Вы­си, за ко­то­рою уже на­чи­на­лись вольные сте­пи, принадлежа­щие­ те­перь к Хер­сонс­кой гу­бер­нии, раз­де­ли­ли до­бы­чу и по­еха­ли до­мой, а ха­рак­тер­ник с Алексеем-попович­ем, пе­реп­лыв ре­ку, уг­лу­би­лись в зе­ле­ное мо­ре сте­пей.

Порою из-под ло­ша­ди­ных ног, свис­тя, вы­ле­та­ли степ­ные стре­пе­ты, по­рою, разд­ви­гая кус­ты ра­ки­ты, про­пол­зал пе­ред ни­ми ог­ром­ный жел­тоб­рю­хий змей, кра­си­во изгибаяс­ь и свер­кая вол­нис­ты­ми ли­ни­ями, и, под­няв го­ло­ву над тра­вою, злоб­но ши­пел вслед за ни­ми, по­рою трус­ли­вый за­яц, ис­пу­ган­ный ло­ша­ди­ным то­по­том, сры­вал­ся из-под ши­ро­ких листьев ди­ко­го хре­на и, буд­то мя­чик, ука­ты­вал­ся в зе­ле­ную даль; да иног­да сус­лик, взоб­рав­шись на высо­кий кур­ган, свис­тел, при­сев на кор­точ­ки. А на­ши пут­ни­ки все еха­ли да еха­ли на юго-вос­ток, кру­гом бы­ли степь да не­бо; но ха­рак­тер­ник ехал как по би­той до­ро­ге, и че­рез нес­колько дней они бы­ли близ­ко Се­чи.

Характерник ос­та­но­вил­ся, слез с ло­ша­ди, про­тер ей но­здри, что по­со­ве­то­вал сде­лать и Алек­сею, и от­пус­тил ее пас­тись, при­вя­зав ко­нец чум­бу­ра [2] к сво­ему по­ясу, по­том сел на тра­ву, под­жав но­ги по-ту­рец­ки, и ска­зал Алек­сею:

–  Садись, бра­ти­ку.

Алексей сел.

–  Ну, вот мы ско­ро бу­дем в Се­чи, - про­дол­жал характер­ник, на­би­вая и рас­ку­ри­вая труб­ку.

–  А да­ле­ко ли она?

–  Отсюда не вид­но, а подъедешь бли­же - и шап­кою доки­нешь.

2

– длин­но­го ре­мен­но­го по­вода

–  Ты уж и рас­сер­дил­ся, батьку?

–  Я не сер­жусь. А как мож­но доб­ро­му ка­за­ку пря­мо до­прашиваться че­го-ни­будь?. Буд­то ба­ба, у ко­то­рой язык че­шется, или жид не­чис­тый!.. Ты еси еще ду­рень во казаче­стве, как я ви­жу. Ка­зак все зна­ет, а че­го и не зна­ет, ни­ког­да не спра­ши­ва­ет, раз­ве вы­ве­ды­вет по­ли­тич­но. Ты ска­зал бы "Долж­но быть, к ве­чо­ру до­едем", а я от­ве­чал бы. "Раз­ве на пти­це, дай бог завт­ра к ве­че­ру" Вот ты и смек­нул бы, как оно есть. Это раз. А дру­гое: не зо­ви ме­ня больше ни бать­ком, ни дядьком, на гет­ман­щи­не де­ло иное там я вам всем дядько, и ва­ше­му пол­ков­ни­ку, да и на гет­ма­на не очень смот­реть ста­ну: там я за­по­ро­жец. Вот что! На охо­те я был ваш ва­та­жок, на­чальник, вы ме­ня и зва­ли батьком А тут мы все рав­ны я ка­зак слав­но­го За­по­рожья, ты прис­та­ешь в на­ше то­ва­рист­во - мы рав­ны. На­зы­вай ме­ня, бра­ти­ку, прос­то Ни­ки­та Прих­вос­тень.

–  Прихвостень?..

–  Что? Не нра­вит­ся мое проз­ви­ще?.. Пос­мот­рим, ка­кое еще те­бе да­дут! У нас все пе­ре­ме­ня­ют проз­ви­ща, да не в проз­ви­ще де­ло; не оно те­бя скра­сит, а ты его скрась Я про­стой че­ло­век, так се­бе, прих­вос­тень, а на

вой­не Прихво­стень впе­ре­ди всех, а Прих­вост­ню кла­ня­ют­ся ку­рен­ные, и сам ко­ше­вой го­во­рит "Прих­вос­тень - нас­то­ящий ка­зак". Это да. А третье, как бы ты преж­де ни был дру­жен с на­шим ко­ше­вым, не приз­на­вай­ся к не­му сра­зу, по­ка он сам те­бе не ска­жет, что те­бя пом­нит Бы­ло вре­мя, вы бур­са­ко­ва­ли вмес­те - хо­ро­шо, бур­са­ко­ва­ли так бур­са­ко­ва­ли - и кон­че­но Те­перь он ве­ли­кий на­чальник, ему не по­ка­жет­ся, ко­ли вся­кая дрянь ста­нет к не­му лезть в при­яте­ли, ты не дрянь сам по се­бе, да в ка­за­чест­ве еще те­ле­нок. По­ни­ма­ешь?

–  Может, и так

–  Так оно и есть. Те­перь у ме­ня к те­бе есть просьба. Лю­бишь ли ты хмельное?

–  Употребляю из по­ли­ти­ки, как сле­ду­ет че­ло­ве­ку, а не то, чтоб ве­ли­кий был охот­ник.

–  Так пос­ле чар­ки, дру­гой, де­ся­той, не по­ры­ва­ет ли те­бя про­гу­лять все, до­чис­та, до нит­ки, не тя­нет ли да­же ду­шу за­ло­жить?..

–  Такой ока­зии не бы­ва­ло.

–  Ну, лад­но! Спрячь, по­жа­луй­ста, вот эти пять ду­ка­тов и не от­да­вай мне, как бы я ни про­сил, как бы ни при­ка­зы­вал, что бы ни де­лал - не от­да­вай до Се­чи, а с ос­тальны­ми я уп­рав­люсь.

–  Пожалуй А те все про­ку­тишь?

–  Прокучу!. Да и на бе­са ли они мне? В Се­чи все об­щее, что твое, то мое, та­кое уже братст­во, все об­щее, кро­ме ко­ня и ору­жия, это уже свя­за­но с ду­шою, как чу­бук с труб­кою - его не раз­роз­нишь. Я бы и пя­ти ду­ка­тов не ос­та­вил, да зна­ешь, нуж­но пок­ло­ниться ку­рен­но­му и ко­ше­во­му, не будь это­го, все пус­тил бы на во­лю. Пос­ле чар­ки у ме­ня так вот и за­го­рит­ся в гла­зах, хо­чет­ся му­зы­ки, пес­ней, гро­му, рас­пах­нет­ся ка­зац­кая ду­ша, гу­ляй!.. А тут, вер­но, за гре­хи мои, явит­ся чер­те­нок и ся­дет на но­су… ей-бо­гу, вот так-та­ки и ся­дет вер­хом, как на ко­бы­лу, и ви­жу, да не мо­гу снять, так и ез­дит, так и вер­тит­ся и шеп­чет: "Да­вай, Ни­ки­та, де­нег на вод­ку". Чуть за­меш­ка­ешь или вто­ро­пях не оты­щешь ско­ро кар­ма­на, так ущип­нет, прок­ля­тый, за кон­чик но­са, что сле­зы гра­дом по­бе­гут, а сам обо­ро­тит­ся ко мне и язык по­ка­зы­ва­ет. Вот ка­кая ока­зия! По­рой не вы­тер­пишь, дашь ему щелч­ка, ка­жись про­пал, только на но­су затума­нится; про­шел ту­ман - опять си­дит прок­ля­тая тварь и щип­лет за нос!..

–  Где же бу­дешь ку­тить, бра­те Ни­ки­та?

–  Опять спра­ши­ва­ешь по-бабьи! Ох, мне эти белоруч­ки-гетманцы!.. Ка­зак не без до­ли. Са­дись, по­едем.

Казаки по­еха­ли круп­ною рысью. Ско­ро Ни­ки­та на­чал ог­ля­ды­ваться по сто­ро­нам, при­ло­жил ку­лак к пра­во­му гла­зу, дол­го всмат­ри­вал­ся вдаль и зак­ри­чал;

–  Так и есть, вот близ­ко. Бе­рег, Алек­сею!

–  Где?

–  Разве ты не ви­дишь впе­ре­ди ни­че­го?

–  Ничего, кро­ме пти­цы.

–  Вот эта пти­ца, что ле­та­ет, и есть бе­рег.

–  Мало ли мы ви­де­ли птиц!

–  Птица пти­це рознь: это во­ро­на, вот что хо­ро­шо…

–  Ворона - пти­ца так се­бе.

–  Оттого и хо­ро­шо, что так се­бе; во­ро­на - ду­рак; вольный Кре­чет, слов­но ка­зак, быст­ро ле­та­ет по ди­кой сте­пи, а во­рона му­жи­ком де­ло, трет­ся око­ло жилья; уви­дел во­ро­ну - и жилье близ­ко… Ска­чи за мной…

Через пол­ча­са ка­за­ки прис­ка­ка­ли на край кру­то­го овраг­а, под­ле его глу­бо­ко, чуть при­мет­ною те­сем­кою вил­ся по пес­ча­но­му дну ма­ленький ру­че­ек; по сто­ро­нам громозди­лись, тор­ча­ли ог­ром­ные се­рые ска­лы; в расселина­х лепил­ся тер­нов­ник, ши­пов­ник и вы­бе­гал пря­мыми зелен­ыми по­бе­га­ми гор­до­вый кус­тар­ник, очень из­вестный на юге по сво­им креп­ким, бар­ха­тис­тым чу­бу­кам Вни­зу молод­ая де­вушка, си­дя на кам­не у бе­ре­га ручья, мы­ла но­ги.