Чайковский

Гребінка Євген

Скажет гром­ко, рас­сер­дит­ся, по­зо­вет двух-трех горнич­ных и идет в ро­щу бо­та­ни­зи­ро­вать - сры­вать цве­точ­ки.

Учитель пос­то­ян­но за­ни­мал­ся бо­та­ни­кой, ког­да ни­ко­го не бы­ло до­ма Тут мне бы­ла своя во­ля: чуть он в ро­щу, я уже в сте­пи, си­жу пе­ред буд­кой баш­тан­ни­ка и слу­шаю его рас­ска­зы

Старику бы­ло за сто лет - и че­го ни знал он, че­го ни рас­ска­зы­вал!. И про шве­дов, и про та­тар, и про за­по­рож­цев.. И солн­це, бы­ва­ло, зай­дет, и яр­кие звез­доч­ки сверк­нут ко­е-где на си­нем не­бе, и ро­са ста­нет са­диться на ши­ро­кие ли­стья ар­бу­зов и дынь, а ста­рик все рас­ска­зы­ва­ет… Прибе­жишь до­мой - це­лую ночь снят­ся ры­жие шве­ды

на курча­вых ло­ша­дях, по­ля­ки, за­ко­ван­ные в сталь от го­ло­вы до пя­ток, та­та­ры ни­зенькие, чер­ные, пле­чис­тые, уз­ког­ла­зые сто­ят в строю, ус­та­ви­ли копья, как еж иг­лы; вот ска­чут за­порожцы­ крас­ные, буд­то пла­мя, ве­ют чу­бы, шу­мят бунчук­и и знач­ки, пе­ред ни­ми До­ро­шен­ко, усы в пол-арши­на, на пле­че тя­же­лая бу­ла­ва. Уда­ри­ли: треск, стон прос­нешься - и рад, и жал­ко чу­дес­но­го сна!.

Но бо­лее все­го ос­тал­ся у ме­ня в па­мя­ти рас­сказ ста­ри­ка об охо­те - не о бе­ка­си­ной охо­те, не об охо­те на зай­цев или вол­ков, нет, это бы­ла осо­бен­ная охо­та; об ней поч­ти так рас­ска­зы­вал баш­тан­ник:

–  Невеселые те­перь вре­ме­на, пра­во, не­ве­се­лые; как-то ста­ло и хо­лод­нее, и скуч­нее; вот с оча­ковс­кой зи­мы, как при­нес­ли мос­ка­ли с со­бою снег да мо­ро­зы, и до сих пор не вы­ве­дут­ся знать, по­лю­би­лось, да и солн­це что-то све­тит не по-преж­не­му ста­нет ве­че­реть, хоть шу­бу на­де­вай. А по­техи те­пе­реш­ние, срам ска­зать, мя­чи да го­рел­ки - бабьи по­те­хи, нет ха­рак­терст­ва, сов­сем нет!.. В ста­ри­ну, на мо­ей еще па­мя­ти, ка­кие бы­ва­ли по вес­нам охо­ты… Дур­ни!
– ска­жет кто-ни­будь, - охо­тят­ся вес­ною, дур­ни, и я ска­жу, а мы все-та­ки охо­ти­лясь и не бы­ли дур­ни. Охо­та охо­те рознь.

Как лю­ди, бы­ва­ло, по­об­се­ют­ся в по­ле, сов­сем об­се­ют­ся, и гре­чи­хи по­се­ют, а ко­сить еще ра­но, тут и пой­дет гульня, па­руб­ки оде­нут­ся хо­ро­шенько, вый­дут пос­ле обе­да на вы­гон, ля­гут на зе­ле­ной трав­ке на спи­ну и, гля­дя на не­бо, ку­рят люльки да по­ют пес­ни; или, обо­ро­тясь квер­ху спи­ною, ку­рят люльки и что-ни­будь рас­ска­зы­ва­ют, гля­дя на тра­ву; так. до ве­че­ра ве­се­лят­ся; ве­че­ром, из­вест­но, при­дут де­вушки, и пой­дет дру­гое ве­селье.

Вот так иног­да ле­жат па­руб­ки, да и го­во­рят меж­ду со­бою, что до­вольно уже ле­жа­ли, наб­ра­лись си­лы и не зна­ют, ку­да ее ист­ра­тить; а тут, где ни возьмись, какой-ни­будь из За­по­рожья ха­рак­тер­ник, вы­рас­тет пе­ред ни­ми буд­то из зем­ли да и ста­нет нас­ме­хаться: "Вот, го­во­рит, где ле­жат греч­ко­сеи; вид­но, ни од­ной ко­зац­кой ду­ши не­ту, а все ка­ба­ны корм­ле­ные" - и про­чее все та­кое обид­ное…

–  Да что ж это за ха­рак­тер­ник, де­душ­ка?

–  Характерник бы­вал че­ло­век очеиь ра­зум­ный и знал вся­кую вся­чи­ну; его и пу­ля не бра­ла, и саб­ля не ру­би­ла; у не­го на все бы­ло средст­вие и спо­соб, на все хо­ро­шее сло­во и польза. Ха­рак­тер­ни­ки зна­ли все бро­ды, все пла­вы по Днеп­ру и дру­гим реч­кам; ха­рак­тер­ник из во­ды вы­во­дил су­хо­го и из ог­ня мок­ро­го, у них бы­ла лы­царс­кая со­весть и доб­ро­ду­шие; жи­да и про­чую мер­зость би­ли, гра­би­ли, жгли, а церк­ви не за­бы­ва­ли. Вот что бы­ли ха­рак­тер­ни­ки.

Хлопцы, бы­ва­ло, рас­сер­дят­ся на ха­рак­тер­ни­ка за на­смешки, вста­нут и за­хо­тят его по­ряд­ком по­ко­ло­тить.

Тогда ха­рак­тер­ник ска­жет: "Лад­но, хлоп­цы; вот так! Не го­во­ри ка­за­ку ху­до­го сло­ва! Только пос­той­те, нам ссорить­ся не­че­го, а ви­жу, что вы ес­те доб­рые ка­зац­кие ду­ши, а я из Се­чи ха­рак­тер­ник. Шут­ка шут­кою, я за нее по­ставлю вам вед­ро вод­ки, а вы все не пра­вы не прис­та­ло вам си­деть сло­жа ру­ки, ког­да по­ра охо­титься. Я сей­час от Дне­пра, он вам кла­ня­ет­ся,

поч­ти уже в бе­ре­га всту­пил… Ждет гос­тей."

–  Вот речь, так речь! Сей­час вид­но че­ло­ве­ка!
– ска­жут па­рубки.
– Не тро­гай­те его, хлоп­цы: он хо­ро­ший че­ло­век; мы и са­ми ду­ма­ли на охо­ту, да не бы­ло ва­таж­ка: те­бя сам бог прис­лал, батьку, ве­ди нас ку­да зна­ешь.

–  Называйте ме­ня дядьком, для ме­ня и это­го до­вольно.

–  Э, нет! Не смот­ри, что мы осед­лые, а все-та­ки зна­ем ка­зацкую по­ве­ден­цию. Ты по ле­там нам дядько, а те­перь ес­ли наш на­чальник, так и батько; вот на­ши чу­бы, де­ри сколько ду­ше угод­но; ве­ди, батьку, ку­да хо­чешь.

–  Ну, доб­ре де­ти; я ви­жу, вы на­род, зна­ющий служ­бу! Преж­де все­го я вас по­ве­ду в ши­нок, расп­ла­чусь вед­ром вод­ки за свои преж­ние ре­чи; у нас и сам ко­ше­вой попла­тится, ког­да пос­ме­ет­ся над ка­за­ком.

Выпив в шин­ку го­рел­ки, хлоп­цы с ха­рак­тер­ни­ком едут в дру­гое се­ло, в третье, в чет­вер­тое, и - смот­ри, дня в три на­берется сот­ни две охот­ни­ков; тог­да едут к Днеп­ру, днем пря­чут­ся в плав­нях и кус­тар­ни­ках, а ночью вти­хо­мол­ку по од­но­му че­ло­ве­ку пе­реп­лы­ва­ют на ко­нях в раз­ных мес­тах реч­ку, со­би­ра­ют­ся в ку­чи и гля­дишь - к све­ту за­пы­ла­ли ляхс­кие се­ла! И там днем кро­ют­ся в ле­сах, ночью с кри­ком на­па­да­ют на де­рев­ни и мес­теч­ки, бьют неп­ри­яте­ля, гра­бят вся­кое доб­ро и пог­ре­ба, раз­го­ня­ют ты­ся­чи на­ро­да, а ко­ли по­чу­ют, что по­ля­ки со­би­ра­ют про­тив них вой­ско, так до­мой врас­сып­ную, пе­реп­лы­вут Днепр - и до­ма. Тут пой­дет гульня!.. И дав­но ли это бы­ло, по­ду­ма­ешь!..

Тут, бы­ва­ло, ста­рик на­бож­но пе­рек­рес­тит­ся и долго-дол­го ду­ма­ет, по­ну­рив се­дую го­ло­ву.

Точно та­кая ва­та­га охот­ни­ков рас­по­ло­жи­лась но­че­вать В ле­су у Днеп­ра не­да­ле­ко от де­рев­ни До­ман­то­ва, чтоб с рас­све­том въехать в плав­ни, и там, вы­кор­мя це­лый день ло­ша­дей, на сле­ду­ющую ночь отп­ра­виться в на­бег за Днепр. Ка­за­ки си­де­ли в круж­ках и, ве­се­ло раз­го­ва­ри­вая, ели по­ход­ную ка­шу из де­ре­вян­ных ко­рыт.

–  Добрый ве­чер, па­ны-мо­лод­цы!
– ска­зал мо­ло­дой чело­век, под­хо­дя к од­но­му круж­ку.

–  Здорово, бра­ти­ку!
– от­ве­ча­ли ка­за­ки.

–  Хлеб да соль!

–  Едим, да свой, а ты у по­ро­га пос­той, - при­ба­вил харак­терник.

–  Где тут у дьяво­ла по­рог! Да­вай­те-ка и мне, брат­цы, ме­сто, - ска­зал при­шед­ший, вы­ни­мая из кар­ма­на де­ре­вян­ную лож­ку.

–  Вот ка­зак до­гад­ли­вый. Ве­че­ряй, бра­ти­ку; са­дись воз­ле ме­ня, - поч­ти вскрик­нул ха­рак­тер­ник, очи­щая мес­то при­шлецу.

За ужи­ном раз­го­во­ри­лись. Приш­лец ска­зал характерни­ку,­ что он из Пи­ря­ти­на Алек­сей-по­по­вич, что его зас­тал один важ­ный пан с сво­ею доч­кою, и бог зна­ет, чем бы это кон­чи­лось, ес­ли б он, по­по­вич, не бро­сил­ся в лод­ку и не уп­лыл, а что те­перь по­шел по све­ту ис­кать сча­стья.

–  И лад­но!
– за­ме­тил ха­рак­тер­ник.
– Ты ка­зак хоть ку­да с ви­ду, а учен - еще луч­ше. По­едем те­перь на охо­ту за Днепр, а там я, по­жа­луй, све­ду те­бя в Сечь. У нас житье приволь­ное и ра­зум­но­му че­ло­ве­ку по­чет, только не хвас­тай сво­им ра­зу­мом. Го­да че­ты­ре на­зад к нам прис­тал в бо­ру под Ки­евом ваш брат, сту­дент, а те­перь, шут­ка ска­зать, он коше­вым! Ну, да и го­ло­ва! Фу, го­ло­ва!.. В Ки­еве, ви­дишь, поспо­рил с на­чальством за ба­бу, что ли. На­чальство посад­ило его до расп­да­вы в ком­на­ту с же­лез­ны­ми ре­шет­ка­ми; Гриц­ка бог си­лою не оби­дел: хва­тил мо­ло­дец ре­шет­ку - и остал­ась в ру­ках; он вы­лез в ок­но - да в лес и прис­тал к нам; те­перь не ка­ет­ся.