Человечность
Шрифт:
— Десантник, значит? — возвратился красноармеец. — Нашего брата во всей дивизии и сотни не наберешь, а в полку и десятка не осталось. В батарее я один, и то из батальона взяли.
— А с командиром можно поговорить?
— Ступай вон в ту избу, спроси старшего лейтенанта Афанасьева. Постой, я тоже пойду. Пылаев моя фамилия.
— Крылов.
— Доброволец?
— Да.
— Я тоже. А как сюда попал?
— Так получилось…
Они подошли к избе комбата.
— Подожди здесь, я сначала сам с ним поговорю, — Пылаев поднялся по ступенькам. Через несколько минут
Афанасьев, плотный мужчина лет тридцати, писал за столом письмо.
— Так чего ты от меня хочешь, партизан? — светлые глаза оценивающе смотрели на Крылова.
— Мне надо вернуться в Старую Буду, а я не знаю как. Это перед Ямполем.
Афанасьев развернул карту.
— Далеко. Туда и фронт не дошел.
— Партизаны-то уехали.
— На то они и партизаны. Не отставал бы.
— А как туда пройти?
Афанасьев с любопытством приглядывался к Крылову.
— Дня за четыре дойдешь, только дело это канительное. Документы у тебя есть?
— Нет.
— А может, ты — полицай? Кто тебя знает, на лбу ведь не написано. Ну вот задержат тебя, спросят: «Почему через фронт пробираешься?» Что на это ответишь? И кто тебе поверит?
— Товарищ старший лейтенант, берите его в батарею! Все и так ясно!
— Ничего тебе, Пылаев, не ясно. И вообще, ты лучше помалкивай. Так зачем тебе в Старую Буду, парень? Знаешь, чем рискуешь? Не только жизнью…
Крылов вопросительно взглянул на Афанасьева.
— Присягу давал? Давал. Из армии тебя никто не увольнял? Нет. Вот ты и пришел в армию. Сейчас тебе прямая дорога в особый отдел. Решай теперь куда.
— Да берите его, товарищ старший лейтенант!
«Что же делать? — беспокойно думал Крылов. — Я должен добраться до Старой Буды во что бы то ни стало. Я обязан вернуться в отряд, попытаться вернуться. Там, в лесах, меня ждут товарищи и близкие люди, а здесь я — человек без рода, без племени, полицай, дезертир, дорога которому в особый отдел. И я даже не смогу доказать, что это не так. Лишь они двое, Пылаев и Афанасьев, случайно оказавшиеся у меня на пути, в чем-то поверили мне. Кроме того, в словах Афанасьева была жестокая правда. Как же быть?»
— Рассказывай о себе главное, суть! — потребовал Афанасьев. — Сударев, запиши партизана. Со слов, со слов, а как же! — распорядился он, после того как выслушал Крылова. — Красноармейскую книжку потом заверишь. Пылаев, Костромина ко мне.
Через несколько минут в избу вошел старший сержант Костромин, коренастый, спокойный человек, напомнивший Крылову старшего сержанта Дрожжина.
— Принимай, Костромин, пополнение вместо Любарева. Найди старшину — переодеть его надо.
Крылов не был уверен, что поступил правильно, но он не был уверен и в том, что любое другое решение было бы лучше. Жизненная тропа привела его сюда, в противотанковую батарею, о которой утром он и представления не имел. «Что ж, — убеждал он себя, — пусть будет так…»
— Какое у нас сегодня число, Сударев? — старший лейтенант закончил письмо.
— Седьмое марта, товарищ комбат.
Седьмое марта. Миновал год, в течение которого Крылов прожил много-много жизней. Так много, что, казалось, уже ничто больше
— Пошли! — Пылаев, новый товарищ Крылова, вводил его в новую среду. А что это делал бывший десантник, укрепляло ниточку, неожиданно обретенную Крыловым в орловском хуторе.
Крылов прощался со своим партизанским прошлым. Быть может, по натуре своей он больше всего подходил к этой нелегкой, полной контрастов — и будничной, и лихой, даже бесшабашной — партизанской вольнице. Теперь, став бойцом стрелкового полка, он возвратился в то главное русло, с которого началась его военная судьба.
— Ну, партизан, переодевайся, — сказал старшина.
Это был и радостный и грустный час. У Крылова восстанавливались прерванные семь месяцев тому назад связи: теперь он напишет домой, узнает о Саше, получит письма. У него опять есть документ, удостоверяющий его как бойца Красной Армии. Но вместе с партизанским прошлым от него уходил целый мир, а Крылову хотелось бы унести с собой все, что было дорого ему, ничего не растеряв — ни чувств, ни воспоминаний, ни вещей. За ними была жизнь, согретая взглядом, дыханием и нежными руками Ольги.
Сапоги у него еще крепкие — они напоминали об Антипине, оставшемся в Старой Буде. Сапоги Крылов оставит себе — тут никто не возразит ему. Иное дело — одежда, с ней придется расстаться. Прости, Ольга, что случилось так. Да и что в конце концов шапка? Оба-то они остались…
— Носи, малыш! — Крылов снял с паренька его старенькую ушанку и надел ему на голову свою меховую шапку.
— А мамке что сказать?
— Скажи: от партизана, от Женьки-пулеметчика.
Кончился партизан Женька-пулеметчик — появился красноармеец Крылов. Но разве он мог в тот момент предполагать, что Женька-пулеметчик не кончился, а только отделился от него и пошел в завтрашний день своим путем, и что эта шапка, случайно подаренная деревенскому мальчику, через много лет напомнит людям о партизане Женьке-пулеметчике…
Пиджак у него давно был не нов, но с ним тоже связано немало воспоминаний. К нему прикасалась Ольга, она штопала места, разорванные пулями. Вот следы ее рук. Сохранить бы все, сберечь на память. «Прости, Ольга, что и здесь расстаюсь с тобой…»
Он положил пиджак на лавку — пусть останется в деревенской избе. Хуторская женщина подарила его ему — Крылов возвращает его ей со следами пуль.
Свитер он пока оставит у себя, брюки, конечно, придется заменить, ничего не поделаешь. Ну, а шарф он не отдаст. Шарф — это совсем другое.
В ватных брюках, в гимнастерке, надетой поверх свитера, в телогрейке и армейской шинели Крылов уже ничем не отличался от других красноармейцев, и теперь никто не узнал бы в нем партизана Женьку-пулеметчика.
— А ничего солдат, все при всем, — одобрил старшина. — Только кудри придется снять, нечего лишних вшей разводить. Ну, иди, Крылов.
— Есть.
Крылов пришел к новым товарищам, был как раз обед.
— Садись, партизан! — Костромин пододвинул котелок с супом. Из такого же вот котелка, но не настолько закопченного, Крылов ел в Раменке.