Человечность
Шрифт:
Шел изнурительный танковый бой, началась фронтовая работа. Границы между жизнью и смертью стерлись: всюду была жизнь, и всюду была смерть.
Сорокапятчики догнали пехоту и опять отстали от нее, потому что дорога, по которой Сафин гнал лошадей, петляла, а пехота шла напрямик, через канавы и рытвины, которые приходилось объезжать лошадям. Здесь и там валялись убитые, но за ними уже потянулись километры освобожденной от гитлеровцев земли. Жизнь пехотинцев и танкистов была платой за это освобождение. Каждая пядь отвоевывалась человеческой кровью, а таких пядей впереди — не счесть…
Пехота
За селом пехота залегла окапываясь. Передышка. Отвоевано еще несколько километров родной земли.
Крылов не ошибся: среди штрафников был лейтенант Фролов.
Штрафная рота рассыпалась по траншее, минут десять ждала, пока не подошли тридцатьчетверки, и поднялась в атаку. Майор, исполнявший обязанности командира роты, успел лишь собрать на перекур командиров взводов — капитана, старшего лейтенанта, младшего лейтенанта и старшину — того самого скуластого парня, на которого обратил внимание Крылов.
— Ну, штрафнички, — напутствовал майор, — тряхнем стариной, терять все равно нечего. Докуривай и айда.
Еще недавно майор командовал дивизионом семидесятишестимиллиметровых пушек. В штрафную он попал после того, как инспектирующий генерал застал его в блиндаже пьяным вдрызг. Это случилось за сутки до начала немецкого наступления на Курской дуге. Майора сняли с должности и отдали под суд военного трибунала.
— Аккуратненько живут, — сказал капитан, разглядывая немецкую траншею.
В районе Понырей, выполняя приказ, капитан со своим батальоном не сделал ни шага назад, но его люди были окружены, а сам он попал в плен. Ему удалось бежать и добраться до своей части — без людей и без документов. Военный трибунал направил его в штрафную роту.
— Сейчас бы их дивизионочками пощупать. — вздохнул майор.
— Обойдемся: пехота — царица полей, — усмехнулся капитан.
— Разве артподготовки не будет? — уныло спросил старший лейтенант. Глаза у него были полны животного страха. В штрафную роту его привела история, лаконично сформулированная трибуналом как «спекуляция военным имуществом».
— А на черта она? — сплюнул старшина. — Зря добро переводить! Мы втихаря, винтовочками. Правда, Кирюх? — он взглянул на конвойного, который поспешно убирался из траншеи. — Давай-давай, жми, все равно раньше меня помрешь!
Конвойный не ответил: со штрафниками на передовой лучше не связываться.
— За что в штрафнички-то пошел, старшина? — поинтересовался майор.
— Из-за бабы. Отбил у одного большого начальника, он меня сюда и пристроил.
— Спишут из штрафухи — возьму к себе адъютантом! — пообещал майор. — Только вот фамилия у тебя кислая. Ты какой нации, Брыль?
— Русско-шведско-монголо-татарской, надо мной пол-Европы и пол-Азии трудились. Чего высматриваешь, капитан? Местечко для могилы?
— Мне смерть на земле не писана. Цыганка нагадала, утону в синем море, а я туда и не собираюсь, я, брат, как видишь, бессмертен.
На этом рекогносцировка закончилась. Старшина Брыль вернулся к своим людям. Под его командой публика собралась пестрая: подполковник, три лейтенанта, сержантов человек пять, остальные рядовые — кто откуда. И кадровые, и пожилые, а один вовсе салажонок: всего четыре месяца в армии, его и звали по-штатски — Васек. Хотя Брыль был командир условный, к нему прислушивались, потому что характер у него был легкий, зла он ни на кого не держал и никого не боялся.
Лейтенант Фролов рассматривал немецкую траншею.
— Местечко будь здоров, — сказал Брыль. — Прямая дорожка в рай.
— Пуля дурака любит.
— Ей, лейтенант, что дурак, что умный, — было бы в кого.
— Ну, мне на тот свет рано, мне на этом надо одного гада достать.
— Ничего ты ему не сделаешь. Он теперь высоко ходит, а ты штрафник, дезертир, — кто тебя послушает? Я смотрю так: в жизни и на войне кто кого — это и есть главная правда, а все остальное слова. Мой вот упрятал меня в штрафную, потому что я дурака свалял. Загулял крепко, трое суток в части не показывался, баба медовая попалась. Меня за шкирку и сюда.
Подошли отделенные — подполковник, два лейтенанта и рядовой. Подполковник заметно трусил, а его самолюбие страдало, оттого что приходилось подчиняться старшине.
— Ну, чего? — нерешительно спросил он.
— Полезем к черту на рога. Надо быстро, если жить охота.
— Штрафная, приготовиться! — донеслось сквозь стрельбу.
— Расходись по местам, — сказал Брыль.
Обреченные, с бескровными лицами, штрафники ждали последней команды. Тридцатьчетверки, наполнив передний край гулом моторов, пушечной пальбой, пылью и дымом, неуклюже переваливали через траншею и, взревев с новой силой, скрежеща гусеницами, покатились по нейтральной полосе.
— Пошли!..
Фролов и Брыль поднялись из окопа. За ним, помедлив, встал Васек.
Фролов, инстинктивно ощущая, как бешено секло вокруг него воздух, прикрылся танковой броней. Но прежде он успел заметить, как нерешительно поднимался Васек, и подумать, что в следующее мгновенье пуля свалит паренька наземь. Нервы и мускулы слились в неуловимом порыве — Фролов рванул на себя неокрепшее мальчишеское тело. Кольнуло что-то знакомое, пережитое, будто все это уже было — и мальчишеское плечо, и этот тяжкий узел из жизни и смерти.
— Прикройся броней!.. — крикнул, не слыша себя самого.
Чумичев лежал на кушетке, а женские руки мягко растирали ему поясницу. Болело-то не очень — так, изредка, но подлечить радикулит никогда не мешало, особенно если ты начальник политотдела дивизии и в санчасть приходишь запросто.
Чумичев отдался сладким женским прикосновениям — эта опьяняющая нега скоро кончилась бы прыжком в бурную реку взаимной ласки, но теперь прыжок запаздывал. Чумичева отвлекала мысль о Храпове.