Человечность
Шрифт:
Они столкнулись лицом к лицу. Разговор между ними не получился. Чумичев поспешил уехать, сославшись на срочные дела.
«Но чего, собственно, я боюсь? Он ничего не знает». От этой мысли Чумичеву стало легче. Теплая река приблизилась, обдала его жарким дыханием.
Потом, когда он, облегченный и довольный, привел себя в надлежащий вид, прибежал сержант Ющенко.
— Товарищ полковник, наступление началось успешно!
— Отлично! — Чумичев весело вошел в землянку-столовую. — Обедать!
Вошли офицеры штаба, энергичные и тоже веселые.
— Наступление началось успешно, Трифон Тимофеевич!
— Знаю, знаю! Ради такого случая можно… по маленькой!
Солдат-официант
— Ну, за победу!
— За победу!
— А теперь за работу: едем партийные билеты вручать!
Поле содрогалось, как живое, и в нем гибли штрафники. Ненасытная лапа смерти с каким-то игривым удальством нанизывала их на свой страшный вертел. Казалось, что проще — пробежать двести метров от траншеи до траншеи, но среди взбесившейся земли вдруг исчезли все ориентиры и направления, и, чтобы не заблудиться, не влипнуть в гибельную топь земли, Фролов изо всех сил бежал за дымной танковой броней, а рядом с ним бежали еще три-четыре человека. Он даже не знал кто. Но ему лишь казалось, что он бежал. Просто он задыхался в чаду. Пороховая гарь и выхлопные газы выедали ему легкие, он падал в воронки, его обдавало ядовитым дыханием рвущихся снарядов, он видел только серо-черный силуэт брони и боялся потерять сознание.
Опомнился он за линией немецких окопов. Здесь он снова был в состоянии расчленять сплетенные воедино звуки. Танки, обходя овраг и лесок, повернули влево, а Фролов припал на колено и кашлял. А где Васек?
Васек лежал скорчившись, охватив руками живот. Фролов перенес паренька к кустам, уложил поудобнее.
— Умру?.. — проговорил Васек. — Нельзя мне. Подумает, она виновата.
Он беззвучно заплакал.
Фролов закурил, глотая вместе с дымом жгучую обиду и боль. Парнишка умирал и в этот свой последний час думал не о себе, а о той деревенской девушке, которой отдал все.
— Не дезертир я, мне проститься с ней надо было.
Историю Васька, наивную и горькую, Фролов знал. Паренек полюбил в соседней деревне девушку, каждый вечер уходил к ней, возвращался от нее домой на рассвете. Любовь у них была другим на зависть. А тут повестка — вызвали Васька в сельсовет: «Собирайся в армию!» И грузовик уже ждет. Васек попросил: «Не могу, проститься надо». Посмеялись: «Если из-за каждой бабы службу откладывать, — знаешь, где был бы немец?!» «Только на один день. Завтра сам в район приду!» Отказали. А через месяц он вернулся в деревню. «Все равно, — говорил, — без нее жизнь не жизнь…»
Люди их вместе видели, куда надо сообщили.
— Не дезертир я, — прошептал Васек и затих.
Фролов встал, и мысли у него были злые, тяжелые.
Подошел, ведя перед собой пленного, Брыль.
— Накрылся? — кивнул на Васька. — Жалко пацана.
Показался капитан и несколько штрафников.
— Где майор?
— Не быть тебе у него адъютантом, Брыль, — ответил капитан, вытирая ладонью грязный потный лоб. — Пал смертью храбрых, голову начисто снесло осколком. Ну что, братушки, на запад?
— Кокнуть, что ли, фрица-то? — раздумывал Брыль.
— Отдай конвойному, — подсказал капитан.
— Ладно, живи, адольф! Эй, Кирюха, бери пленного, глядишь, медаль дадут!
Штрафники побрели дальше. Слева гремел танковый бой.
К сорокапятчикам подбежал лейтенант Перышкин, один из немногих пехотных командиров, переживших зимнее наступление.
— Дзот видите? Сечет, сволочь, головы не поднять!
Зеленый бугорок дзота был метрах в трехстах от окраины деревни.
— Ковырни-ка его, браток!..
— Попробуем, — Костромин взглянул в бинокль. — К орудию! Осколочным с колпачком…
Снаряд разорвался не долетев.
— Немного повыше.
Второй снаряд
— Чуть-чуть ниже…
Третий и четвертый снаряды Климов вогнал в амбразуру.
— Хорош, — Костромин опустил бинокль.
От внимания Крылова не ускользнули ни разрывы снарядов впереди, ни радость командира роты, но самое сильное впечатление произвело на него поведение Климова и Костромина. Полная собранность, никакой торопливости, никакого возбуждения. Не в этом ли заключалась высшая солдатская доблесть — вот так добросовестно делать то, что надо было делать на войне? Здесь, на окраине только что освобожденного от оккупантов села, Крылов впервые по-настоящему почувствовал себя сорокапятчиком. Глядя на ювелирную работу Костромина и Климова и видя благодарный взгляд командира стрелковой роты, он ощутил свою непосредственную причастность к расчету, словно сам стрелял из орудия. В марте он воспринимал свое появление среди батарейцев как простую случайность, в мае и июне он осваивал противотанковую пушку, а теперь его знания подкреплялись боевым опытом, отчего все будто изменилось, хотя его личное участие в действиях расчета по-прежнему было таким же скромным, как раньше. Но обязанности тут у всех были скромные: здесь не скоротечный партизанский бой, а круглосуточная работа. Надо было терпеливо делать свое дело, вознаграждением же за труд будут вот эти километры пройденных дорог.
Скрытые за избами, приближались танки. Пехота очищала для них лоб поля, ручейком стекала в низину, заросшую травой и кустарником.
— Орудия вперед! — Подолякин заторопил взвод, подтягивая пушки к пехоте. — Бери правее ручья, Костромин!
Шесть серых от пыли тридцатьчетверок выстроились в линию и с хода открыли огонь. Пехота поднялась, пошла вперед. Поле уже вскипало громовыми черными разрывами, и над землей поплыли удушливые волны дыма и пороховой гари. Загорелся первый танк. Он напоминал живое существо, гибнущее в огне и дыму. Задымился второй — остальные продолжали бить из орудий.
Земля и небо содрогались. По всей низине бешено взлетали грязно-дымные столбы, и нигде уже не видно было ни одного человека, словно металл смел с лица земли все живое.
Горели уже четыре танка, а между ними, в дыму и копоти, маневрировали, не прекращая стрельбы, последние два. «Ну чего вы маячите!.. — хотелось крикнуть Крылову от боли и возмущения. — Вы же мишени! Нельзя так!» Он не знал, как надо было, но если бы он был артиллеристом и находился там, на косогоре, с которого немцы расстреливали танки, он запросто попал бы в эти неуклюжие машины. Неужели нельзя как-нибудь замаскироваться, наполовину скрыть себя?
Загорелся пятый танк, и теперь весь лоб поля представлял собой один сплошной черно-красный костер, будто горела сама земля. Но шестая машина отползла за бугор, оставив на виду одну башню. Давно бы так.
Сорокапятчики перекатили орудия через насыпную дорогу. Земля за ней была мягкая, торфяная, и расчеты скоро выдохлись. Лейтенант Подолякин послал за лошадьми, а взгляд Крылова невольно задержался на младшем сержанте Маякине. Тот снял с плеч плащ-палатку, расстелил на траве, разгладил и принялся нарочито медленно и аккуратно складывать, будто был не в поле, где горели танки и гибла пехота, а в тылу, в полной безопасности, когда-нибудь раньше Крылов восхитился бы хладнокровием Маякина, но теперь в его невозмутимости он видел фальшь. Маякин рисовался своей выдержкой, а это было что угодно, только не мужество. Тут не прекращалась истребительная фронтовая работа, и позировать перед товарищами означало помогать смерти. Вот пехотинцы, идущие под уничтожающим огнем вперед, и танкисты, сражающиеся до последнего мгновенья своей жизни, — были по-настоящему мужественные люди.