Человек в степи
Шрифт:
— А не верно? — перебивает животновод.
— Одно верно — «ЗИСы» на канал!
Гаврил Степаныч ладонью трогает на скуле щетину, не торопясь отводит руку.
— По-твоему, Федор, — устало вздыхает он, — одно воздвигать — все остальное забрасывать. Как-то читал я: у директора эмтээс была школа трактористов, так он к Восьмому марта курсантов выкинул — устроил на радость бабам-юбиляркам ясли; ко Дню урожая ясли выселил — организовал сельхозвыставку; а к третьему празднику выставку выкинул, уже не помню, какое провернул мероприятие, —
— А после войны читали что-нибудь? — спрашивает девушка.
Животновод не реагирует. Он сдувает пепел с папироски, говорит плотнику:
— Растолкуй, пожалуйста, моему Феде, дед! Ты на земле в крестьянстве состарился. Скажи ему как хозяин. Понимаешь, ко всем фермам корма возим. Холода ж на носу, снег вот-вот. А тут после укрупнения тыщи голов — молодняк, матки… Что ж хозяйственнее — послать машины на канал чуть позднее или скот бросить в зиму без кормов?
Старик отрывается от пилы, озирает собеседника.
— А вы так: первое, — загибает он палец с желтым копытным ногтем, — приставьте десять женщин до стельных коров — раз. Десять — до телят, два. И так кругом по трошки. А остальных спользуйте на доставку кормов. С ними и обойдетесь без машин. Вот как бы на вашем месте.
Девушка улыбается. Животновод, бросив шапку на застланные одеялишком нары, щурится на старика.
— Десять, двадцать! Распределил, профессор… Ты свои подпилки да гвозди считай!
— Э-э… — оставляет работу плотник. — Выслушивать презираете, а сами мелете глупости. Шапку чего на постель кинули? На гвоздик бы вон, культурнее… Значит я, поскольку закомандировался на стройку, дурак. А вы умный. И коровы ваши прекрасные. А наши, нехай барышня не обижается, дерьмо. Для них можно и лунными ночами хлева достраивать, и по непогодке, как нонче. Сойдет. Не повыздыхают. — Он отшвыривает пилу, мешающую жестикулировать. — Телята ваши прелестные! — входит он в раж. — А хозяйнуете… опять же при барышне объяснить неудобно!..
Оживленный руганкой, будто целебным напитком, он молодеет, румянец вспыхивает на его щеках.
— Гордости, — режет он, — не имеете. Стоите американским наблюдателем! И не стрижите глазами! Люди заявления пишут, им за великую честь, а он…
— Он про директора эмтээс, как тот курсы выселял, читает, — хмыкает девушка.
Животновод обмеряет взглядом шофера.
— Спектакль, Федор Трофимович, устроили?
— Гаврил Степаныч, старик ведь прав, можно найти выход. А помощь нужна — вы же знаете, парторганизация поможет.
— Мне одна помощь — не мешайте работать!
— Ого! — ликует плотник. — Далеко уедешь — организацией кидаться!
— Бабку дома учи!
Животновод, грохая дверью, выходит.
В вагончике становится тихо. Только дождь, меняя направление от ударов ветра, сыплет то по одной, то по другой стене, резко, словно чем-то сухим.
Плотник, только-только разогнавшийся ругаться,
— Гад, не человек…
— Нет, — отмахивается шофер. — Просто он еще на обкатке.
— Чего?!
— Ну, мотор неразработанный. Не втянутый в скорости… Обкатанному чуть дай искру — живет! А этого потей-покручивай. Есть такие. Ему влияние нужно.
— Тьфу, — шваркает плотник подпилком. — Ему хозяин оскорбления наносит, а он про обкатку, про влиянье… Дрючком такого — и квит.
Шофер никак не может согреться, зябко трет ладони.
— Полагается, батя, гибче реагировать, — произносит он.
— Подлаживаться? Боишься, попрет с работенки?
— Не. Надо развивать его.
— Что ж ты тут не развивал, когда он на тебя кидался? Сколько возишь, а досе не развил?
— Конечно, — вмешивается девушка. — Вместе ведь находитесь! У нас на курсе была одна, не хотела направление на Сахалин брать; бюро поручило — я за час сагитировала. Не беспокойтесь, нашлась.
— Ладно, — останавливает ее шофер. — Мы, папаша, с ним только после укрупнения. Он соседский. Слабина там была с беспартийными. Необкатанный он. Говорю тебе — есть такие.
— Просто гадюка — и все! — повторяет плотник.
Парень начинает злиться, дергает вспухшим от гриппа носом. — Тебе, отец, одно, а ты чисто барашка. Знаешь, какие у него доходы! Со всех районов к нему, как в институт, за опытом ездят! Минус только, что уперся в одно животноводство — и все.
— Ху-ты, господи! А во что ж ему, раз так, переться? Он же не полевод.
— Ты, черт, то в один край, то в другой… Гаврил Степаныч живет по заведенному правилу. А у нас кругом ломаются те правила. Сам ты говорил: здесь только кобец водился, а вон глянь…
Вдали над волнами мелькает чайка. Преодолевая ветер, она долго стоит на месте, то спадая вниз, то поднимаясь, махая крыльями; наконец, видно найдя слабину в воздушных струях, пробивается вперед — и вдруг, мах за махом, начинает набирать высоту. Шофер, щурясь, смотрит.
— Между прочим, лебедя еще нет? — спрашивает он..
— Не слыхать.
— Будет, вода здесь широкая, — гулко кашляет шофер. — Откудова этот чертов грипп взялся?
Он лезет в карман и, стыдливо косясь на девушку, зажимая мокрый, грязный, как глина, комок платка, гулко сморкается, затем произносит:
— Гаврил Степаныч привык от сих до сих. А взлететь, понимаешь, враз и то обхватить умом, и тут же, у подъема, второе — тут извиняйте: нема такого, чтоб с заглядом!..
— Значит, он без этого, — плотник щелкает пальцами, — без мечтанья?
— Без перспективы, — уточняет девушка.
— Ну да, — кивает шофер, — работать надо вокруг человека. Он прохаживается по вагончику, объясняет: — Трудно. Характер у него — ого! Всю жизнь никто ему поперек, ни полмиллиметра. А теперь все наше бюро вынуждено им заниматься.