Человек в степи

Фоменко Владимир Дмитриевич

Людей раздражает разговорчивость старика. Снаружи о стену сечет дождь, ветер вгибает на крыше железные листы, катится по ним, словно колесами брички.

— Погодочка! — сплевывает хозяин грузовика. — Сутки с выпасов едем, а? Здесь еще не хватало застрять!..

Он ни к кому не обращается, просто вслух выливает злость на собачью усталость и холод, на раскисшую дорогу. Пожилой, непомерно высокий, худой степняк, он, должно быть, от постоянной жизни под небом весь бурый; и эту въевшуюся уже до смерти бурость подчеркивают пронзительные, голубые, словно у галки, глаза

и белая седая щетина.

Его шофер молод, упитан, коренаст. Прислонясь носом к стеклу, он смотрит на широкую за дамбой воду.

Далеко над бурунами, над желтой глинистой осыпью противоположного берега маячат домишки — «точка» какого-то степного конзавода; дальше по иззубренной береговой подкове рассыпаны белые, едва отличимые глазом хуторки, а еще дальше — совсем отступает, обрывается берег, остается только светлая, как небо, непривычная в степи вода.

— Батя! Неужели только налили? — спрашивает шофер.

— Море-то? А в прошлом квартале. Сами-то откудова?

— С соленых хуторов.

— «Трудовые колосья», что ль?

— Нет, теперь «Путь к коммунизму». С укрупнения. Так как оно с непривычки, вода?

— Чудно! — объясняет старик и адресуется не к шоферу, а к хозяину, как главному: — Овечек же там пасли. Идешь — ящерка да тарантулы по-над трещинами. Земля — камень. Чего еще будет? Ну, кобец, конечно, в небе… А тут как поперло — и чапля, и другое… Во-во: глядите!

По далекой границе неба и воды быстро идет косяк крыжневых уток. Чего-то испугавшись, утки сбиваются в темный клубок и снова разворачиваются, вытягиваются вихляющей лентой.

Следя, шофер причмокивает.

Печурка начинает оживать в руках старика. Он подкладывает новые бурьянины; они сперва корежатся, тлеют на жару и лишь затем вспыхивают, свистя струйками выходящего пара.

— Летом — трава, зимой — дрова, — констатирует старик.

— Так еще ладно, — подсаживается к огню хозяин грузовика. — Хужее бывает… Зимой — дрова, зимой и корма. По нашим местам не в редкость.

— Иде ж редкость! — соглашается старик.

Он вытягивает из-под нар ящик с подпилками и несколько пил. Одну пилу зажимает между колен, от себя зубьями.

— Так, Мушка?

Собака облизывается, из-под нар доносится стук хвоста.

— Плотничаем, — объясняет старик. — Остальные плотники с дождиком подались в колхоз. Недоделки там в коровниках.

— Батя, — дергает шофер старика за рукав, — а сам-то ты видел, как она, вода?.. Когда только вот подходила?..

— Федор, — перебивает хозяин, — ихтиол мы на выпасах не забыли?

— Поставил, Гаврил Степаныч. В кузове. Ну, батя?

Видать, крепко простыв в дороге, шофер гриппует, никак не может согреться.

— Ну, батя, так как? — повторяет он, шмыгая носом.

— Федор, глянь все-таки: ихтиол в машине? — опять перебивает Гаврил Степаныч.

— Сделаем, — вздыхает шофер, шагая к двери.

— Постой! И чувалы глянь, может, подмокают.

— Есть.

Федор зябко ежится, мгновение медлит и, решась, выскакивает на дождь.

— Правильная дисциплина, — замечает плотник. — Младший уважает старшего.

С

улицы в треснувшую на стене шелевку забивает капли, и вслед за каждым ударом ветра они стекают по внутренним доскам.

— Во пузырит! — кивает плотник. — Нужно б такое к маю! Ну к июню, к началу, когда хлеба еще не горели. А оно вот когда надумалось… Может, напитает пашню в запас — и на том спасибо.

— Спасибо! — кривится Гаврил Степанович. — Задует весенний астраханец — запас этот несчастный в неделю выпьет.

Он протягивает к огню сапоги, взятые на железные подковы, захлюстанные грязью. Его бурое лицо, жесткое то ли от худобы, то ли от властности, утомлено.

— Места у нас! — он сонно глянул в сторону вошедшего шофера. — От засухи, как на горне, горим.

— Точно, Гаврил Степаныч! — кивает шофер, соглашаясь с хозяином.

Хозяин сидит неподвижно, пар идет от его натянутой на кожух брезентовой венцерады, он прикрывает иссеченные ветром красные веки и, отогреваясь, отходя около огонька душой, задумчиво говорит:

— Тридцать лет я животноводом. Все тридцать в степи… Всего навиделся, а нормального года не встречал. Интересно складывается! — он открывает глаза, мгновенно согнав сонливость, смотрит на старика. — Интересно, а? Выпадет один дождь, как этот, в пустой след — хорошо. А то совсем нет. Так мало, что сверху не падает, еще и жжет день в день. Ладно, ничего… Так астраханец по месяцу! Чего хуже? Нет, и этого мало: земля — соль сплошная в нашем месте.

— А вы смените место, поезжайте в Ниццу, — отрывается от писем девушка и оправляет высунувшийся из-под пальто белый воротничок вязаной кофточки.

На скуле животновода перемещается желвак.

— Умные позаводились, а печку растопить не умеют!

— Печку — ничего, — дергает воротничок девушка, — но разговор ваш космополитический. Еще и хвалитесь: стаж тридцать лет.

— Слыхали, Гаврил Степаныч? — оборачивается от окна шофер. Он улыбается, отчего небритая толстая губа ползет вверх, к вздернутому ноздрястому носу. — Девушка в точку попала! — говорит он. — Из-за этого вашего взгляда от вас на каналах и помощи нет.

— Может, Федя, своим делом, полуторкой, будешь заниматься? Тебя затем держат.

— Лады! — переставая сиять, произносит Федор. — Решение о ваших действиях примем в колхозе. А разговаривать и тут будем, Гаврил Степаныч, раз время есть! Ясно?

— Слушайте, Федор Трофимович, — резко говорит хозяин, переходя на «вы» и на отчество, — бросьте звонить по базару…

— А чего вы чураетесь их? — тычет Федор рукой в сторону присутствующих. — Нехай слушают. Девушка точно подметила! — он явно разгорается под взглядом девицы. — У нас, понимаешь, батя, — апеллирует он к плотнику, — по-над солеными хуторами открылось рытье канала. Хутора все чисто выделяют для стройки транспорт. Так? А животноводство, где мы с ним, устраивает «холодную войну». Он, Гаврил Степаныч, до парторганизации не сообщил, а сам — докладную в правление: задержите, требует, два «ЗИСа», занаряженные строителям, иначе останутся фермы без соломы, солому возить нечем. Видал?