Человек
Шрифт:
— Ты, у меня, сука, хвост подожмёшь! Ты, у меня, падла, по земле ходить не будешь. Я тебя закопаю!
Краснощёкий, видя, что дядя не один, а главное что время упущено, помалкивал, в дискуссию не вступал.
Я наблюдал за всем этим и думал: «Вот тебе и столовая ложка перед сном, стакан „Каберне“. Хотел уберечься от инфарктов и инсультов, а того и гляди, убьют в пьяной драке».
Я, конечно, по первому взгляду на дядю понял, что ни на какую работу он не устроился. Пьёт, как прежде, и не кредитоспособен. Казалось, надо бы развернуться
Когда Владимир Иванович купил бутылку водки, и мы вернулись к нему в квартиру, я имел возможность осмотреть её интерьер, а точнее полнейшее отсутствие такового. Ни в комнате, ни на кухне ничего из мебели не было. Дядя, как я понял, последнее время жил в туалете. Там на полу стоял трёхпрограммный радиотранслятор «Маяк», а сливной бачок унитаза был приспособлен под столик. На крышке бачка лежала пепельница (крышка от консервной банки) с окурками, какие-то давным-давно обглоданные корки хлеба, стоял пустой стакан.
Мои предположения подтвердились тотчас же по приходу. Не замечая меня и само собой, не приглашая к распитию, дядя вошёл в туалет и сел на унитаз лицом к «столику». Я стоял у него за спиной и всё не решался уйти.
Владимир Иванович выпил в два приёма бутылку водки, бережно опустил её на пол. Чтобы не разбилась, долго проверял, устойчиво ли она стоит, не доверяя своим ощущениям, от греха подальше, нежно положил её на бок. И, как-то совершенно естественно, заговорил со стеной. Понятно было, что дядя видит перед собой собеседника и что он не здоров.
Закрыв туалетную дверь с внешней стороны, что бы с балкона не прыгнул, я побежал звонить его бывшей жене.
Почему сам не вызвал «скорую»? Зачем взвалил сумасшедшего на хрупкие женские плечи? Объяснение будет такое. От мамы я слышал, что медицинское обслуживание, и даже сама скорая помощь, у дяди специальные. И я не ошибся.
Красавица, бывшая дядина жена, благодарила за мой осмотрительный поступок и в те короткие минуты, когда Владимира Ивановича забирали, что бы везти лечить, она вдруг разоткровенничалась. Попыталась, не оправдывая себя, объяснить, почему дело дошло до развода.
— Осень на дворе, — говорила она, — а он придёт пьяный, без обуви, по колено в грязи, и давай по коврам следить. Я его, скорее на кухню, перед прислугой стыдно. Сама в тазик воды налью, мою ему ноги, а он пьяный, но соображает. Раньше, говорит, такого не было что бы ты мне ноги мыла. Значит, что-то здесь не то. Значит, изменяешь, чувствуешь себя виноватой. И ногой по тазику. Я скорее подтирать, а он за волосы. Поверь, это самое безобидное из того, что он вытворял. Как было жить с таким? Ушла.
Дядю лечили, отучили от спиртного, выбрали депутатом Государственной Думы. К нему вернулась жена. Сам я дядю Володю не видел, но матушка говорит, что он очень изменился. Настолько, что невозможно узнать. Боится людей. Повсюду ходит только с женой. С лица не сходит виноватая улыбка. Денег он, конечно, не вернул. Да, и с кого их брать, ведь он себя
Член семьи
Цветочное поле было залито солнцем. Порхали бабочки. С цветка на цветок перелетали золотистые пчелки, собирая нектар. В синем небе пели птицы. По полю бежали влюбленные. Молодой человек, брал девушку на руки, кружился, и они со смехом падали в высокую траву.
Он попытался её поцеловать, она уклонилась, вскочила и побежала. Влюблённый пустился вслед за ней, и почти догнал, как, вдруг, она перепрыгнула через ручей. Дальше не побежала. Повернулась, и стала вопросительно смотреть в глаза преследователю. Ручей был узкий, но молодой человек остался на своем берегу.
Среди полей, цветов, и высокого неба, раздался обычный квартирный звонок. У влюблённого кольнуло в сердце.
Афанасий Гаврилович проснулся и увидел, что его правая рука массирует левую сторону груди, в которой, по всем ощущениям, засела большая заноза. В дверь непрерывно звонили. Не обращая внимания на настойчивость звонящего, он не стал торопиться открывать дверь. Кряхтя и охая, сел в кровати и стал рассматривать фотографии, висящие на стене.
На самой маленькой, затёртой, он был вдвоем с покойной женой. Такой же молодой и счастливый, как в только что виденном сне. На второй, размерами чуть больше первой, он был с женой и сыновьями. Одному из которых одиннадцать, а другому семь лет.
На третьей фотографии, к возмужавшим сыновьям прибавились их жены и дети. И вот последняя, четвертая. Он заметно постаревший, запечатлен с седыми сыновьями. Сидит на стуле, а они стоят за его спиной. Старший положил на его левое плечо правую руку, а младший на правое левую.
Глядя на эту композицию, складывалось впечатление, что они поддерживали его, убитого горем, потерявшего жену, с которой прожил пятьдесят лет, чтобы он, в момент съёмки, не упал со стула.
Вдруг Афанасий Гаврилович вспомнил, что у него сегодня день рождения и что вчера звонили сыновья, предупреждали, что приедут рано, завезут продукты для вечернего застолья. Он встал и пошел открывать дверь.
Сыновья ввалились, привнося с собой суету, торопливость, беспокойство. У каждого в руках было по две тяжелых сумки. Не замечая отца, они пробежали на кухню и, выгружая принесенное, торопливо заговорили.
— Ни к чему не притрагивайся. Вечером всё приготовим, — говорил младший сын Василий.
— Главное — не суетись. Устроим всё на высшем уровне. — Вторил ему старший, Яков. — Эти курицы пусть размораживаются, а эту положи в холодок.
Видя, что отец после сна, всё еще не в себе, Яков сам открыл холодильник и попытался воткнуть курицу в обледеневшую со всех сторон морозилку.
— Гаврилыч, у тебя здесь льда больше, чем в Арктике и Антарктике. Ты, наверное, с моего рождения не размораживал.