Чемпионы Черноморского флота
Шрифт:
«В госпитале и то чище было!» — даже Вася удивился.
Лосев же беспомощно оглянулся на Тамару, даже не зная, как ей можно предложить ночлег в подобном месте.
— Виктор Игнатьевич, — Тамара мягко улыбнулась, — если вы не против, то мы с Бахадуром этой ночлежке предпочли бы бивуак на свежем воздухе. Нам не привыкать. Но вы можете поступать, как вам угодно. Я бы не хотела, чтобы из-за нас вы терпели такие неудобства!
— Тамара, голубушка! — Лосев чуть не всплеснул руками. — Вы мне честь спасли! Я же даже не знал, как вам предложить! Конечно, здесь останавливаться нет никакой возможности. Знаете, совсем не хочется после ночи в подобном заведении опять попасть на госпитальную койку!
Тут Лосев засмеялся, довольный
— Тогда я позволю себе показать и место, где мы можем расположиться. Нам с Бахадуром оно знакомо.
— Ах, да! Вы же уже ездили этой дорогой! — вспомнил Лосев.
— Да! — Тамара счастливо и коротко улыбнулась своим воспоминаниям.
Так и поступили. Место оказалось у воды. По-солдатски быстро справились с ужином и чаем, пока Тамара и Бахадур отходили к речке. Когда вернулись, поужинали. Попили чаю. Чуть поболтали. Улеглись спать.
Вася не спал. Чувствовал, что заноза… Нет, гвоздь-сотка в заднице Дорохова заставит его пойти на штурм. Наблюдал за ним весь день. Видел, как постепенно звереет российский Ален Делонович Казанова, обнаруживший неприступную крепость в лице 18-летней девушки.
И Дорохов не спал. И, действительно, был зол. И… растерян. В этом признаваться не хотелось совсем. Но пришлось. Пропустил мимо ушей предостережение Лосева. Верил в свои силы и чары.
Он не заехал вместе со всеми на постоялый двор. Ждал результата ревизии местного гостеприимства. Увидел ретираду отряда и двинулся вперед, не дожидаясь остальных. Как только кавалькада его нагнала, бросился в бой, пустив в ход весь свой арсенал короля ухажеров и известного сердцееда. Болтал без умолку. Шутки, прибаутки, геройские истории, многозначительные намёки, томные взгляды, скорбные взгляды, залихватские взгляды, широкие улыбки, легкие улыбки, громкий смех, тихие усмешки, лихое гарцевание, выпивание воды с тем, чтобы она стекала по подбородку на разгоряченную грудь… И ещё десятки других приемов и приемчиков, всегда дававших гарантированный результат, сейчас не нанесли сколь-нибудь заметного урона в стане «врага». Словно он все это время стрелял деревянными стрелами без наконечников в железные ворота крепости. Но больше всего его злило не то, что не сработала привычная манера поведения.
Тамара! Тамара! Эта 18-летняя мелюзга за весь день и виду не подала, что он ей интересен или надоел. Да! Да! Пусть ненависть. Но только не равнодушие! А Тамара именно равнодушием его и уничтожала все это время. Не позволив себе ни одного невежливого слова или жеста. Выслушивала все его шутки, пошлости, анекдоты. Не хмурилась, но и не смеялась. Не зевала, но и не требовала (просила) рассказать еще что-нибудь.
Бахадур в какой-то момент, когда Дорохов решил подъехать бок о бок к Тамаре, попросту своим конем наехал на его лошадь. Отогнал, как надоедливую муху, и больше не давал приблизиться к своей дражайшей подруге. То есть проявил какую-то настоящую эмоцию! Тамара же и бровью не повела. И неизвестно, как бы долго еще Дорохов изгалялся, если бы в какой-то из моментов все-таки смог уловить короткий и живой взгляд Тамары. Но лучше бы и не ловил! Эта девушка посмотрела на него с жалостью! На Руфина Дорохова совсем юная девушка посмотрела с жалостью! И это был приговор! Окончательный и не подлежащий пересмотру!
Дорохов тут же заткнулся. Будто проткнули иголкой воздушный шарик. Он лопнул и тряпкой повис на ветке. Руфин тут же вспомнил Лосева. Его смех над пушкинской строкой. С ужасом осознавая, что поручик был прав. Что удел его, мнившего себя Ловеласом всея Руси, только лишь дуры! Что ни одна порядочная и умная девушка никогда не поведется на его заезженные остроты, позёрские позы, выспренные, а потому фальшивые слова. И сейчас лежа на земле в нескольких метрах от этой удивительной девушки, дОлжно было бы Руфину Ивановичу признать этот неутешительный факт, смириться, передумать жизнь свою, чтобы впредь избежать подобного конфуза. А только
Коста. Туапсе, июль 1838 года.
Юный Соловей-разбойник меня порадовал сметливостью молодого поколения. Эх, не пропадет Россия, коль богата такими сынами! Его в 10-летнем возрасте захватили в казачьей станице, куда он с отцом прибыл по делам торговым. Помыкавшись в горах рабом полтора года, этот ушлый купеческий сынок умудрился сколотить капиталец! Как — история умалчивала. Наверняка, у кого-то украл в ауле ценную вещь. Или нашел прикопанное серебро, как любили делать черкесы[1]. Деньгами (или добычей?) распорядился мудрено. Подговорил армянина-коробейника его выкупить и перепродать поближе к русским укреплениям в надежде на обмен. Но его хитрому плану смертельный удар нанесла природа, подарив горцам нежданное богатство в виде трофеев с разбитых кораблей и рассорив их с русскими всерьез и надолго.
Прознав про странного урума Зелим-бея и его переговоры с тамадой, решил действовать. В конце концов, чем он хуже моряков. Такой же русский человек. И не меньше матросов мечтает вернуться в православный мир. И, желательно, в родной город, где его поджидало тятино наследство в виде крепкого лабаза с красным товаром. Если, конечно, что-то еще осталось после ушлой родни. Впрочем, видя хватку этого молокососа, можно было не сомневаться: если он вернется на родину, всем незаконным наследничкам придет амбец!
— Позже поговорим, пацан! У меня есть кое-какие мысли насчет тебя, — не стал я разочаровывать своего тайного собеседника, ерзавшего в колючках. — Лекаря с тендера знаешь?
— Встречались! — солидно, как ему казалось, прогундосил юнец, шмыгая носом.
— Держись к нему поближе. Я тебя сам разыщу.
… Ранним утром занял позицию в прибрежной зоне, с тревогой ожидая сигнала. Наконец, дождался. На берегу громыхнула пушка. Тут же рядом с ней взвился красно-сине-белый гюйс, он же бушпритный флаг, он же кейзер-флаг. Насмотрелся на него в Михайловском укреплении. Пора!
— Капитан-лейтенант Метлин! Николай Федорович! — представился мне усталый моряк в морском мундире с чужого плеча. — Панфилов, которого вы ждали, не смог подойти. Ему ногу сильно повредило при крушении. Вас уже ждут! Сам командир корпуса Головин, а также Раевский и командир отряда судов Абхазской экспедиции контр-адмирал Захарьин! Только что прибыли!
Ого! Представительная компания. Впрочем, меня высокими чинами не удивишь.
— Я, с вашего разрешения, на коне! — попросил я. Не хотелось ноги мочить в утихомирившейся Туапсе.
— Как вам будет угодно! Вас проводят! — козырнул мне на прощание Метлин. — И вот что еще! Мы все на вас молимся, Константин Спиридонович! Удачи вам и семь футов под килем!
Удача, оказалось, мне бы не повредила. Новый наместник Кавказа,[2] генерал-адъютант Евгений Александрович Головин, встретил меня холодно. Озадачил с порога, стоило мне зайти в палатку, где собралось золотоэполетная троица. Даже Раевский пребывал в сюртуке.
— Получил я странную бумагу, господин поручик. Пишут мне из Петербурга: офицера Эриванского полка поручика Варваци задержать по прибытии в Тифлис и оставить в городе под домашним арестом до прибытия флигель-адъютанта Государя, дабы мог он произвести некое секретное расследование. Растолкуй ты мне, старику, Константин Спиридонович, что сие значит?