Chercher l'amour… Тебя ищу
Шрифт:
— Как скажешь! — прикусываю тоненькую кожу, резцами задевая выпуклый, широкий, немного влажный лоб.
— Хочу ребенка, Красов!
— И я!
И я… И я, Люлёк!
Глава 7
Мои дети
Доволен?
Доволен!
«Доволен и… Что дальше, муж?» — набивший оскомину вопрос.
Думал ли я, что будет так? Догадывался о последствиях? Мог ли, осмеливался? Наивно полагал, что, казалось бы, правильное и благое намерение превратит спокойную размеренную жизнь семьи в бег на месте
— Доброе утро, чика, — провожу рукой по спине и талии жены, специально задевая ягодицы, пропускаю ребро ладони между разведенных стройных ног, упакованных в черные узкие джинсы. — Красиво и удобно, Жень. Мне очень нравится. А что у нас на завтрак?
— Недовольство и скандал, — толкается задом в попытках сбросить мой захват. — Убери! Кому сказала? Черт! Блин, Сережа! — в раковину отшвыривает большую ложку, оглашающую жутким звоном свою боль и негодование.
— Чикуита, ты…
— Да заткнись ты, ради Бога.
Даже так? Солнце только занялось, а «мы» уже не в духе.
— Без проблем.
Подхожу к окну, таращусь в теплую картину, вожу туда-сюда головой, всматриваюсь в живые силуэты, кружащие по периметру двора. Это, по всей видимости, хмурый Святослав и раздраженная Юла!
— Когда она приехала? Костя с ней? — не отводя от них глаза, наощупь выбираю какую-нибудь стеклотару, из которой мог бы с утреца ключевой воды испить. — Жень, где ребенок?
— Час назад, — бухтит жена. — Она за рулем, а Костя на работе, там какой-то многообещающий контракт, а Игорь… Сладкий отдыхает в детской. Юля сказала, что он ночью очень плохо спал. Господи! Да не трогай там ничего, пожалуйста. Сережа, расколотишь все к чертям собачьим.
А ей, по-видимому, убирать за мной? Логичнее и спокойнее будет, если я сдохну от обезвоживания, зато не потревожу на любимой кухне идеальный порядок и просто-таки стерильную чистоту. Откуда у нее такое чистоплюйство и занудство? Проявилось, проклюнулось… Ведь не было такого:
«Я не такую Женечку люблю!».
— Воду хоть можно взять в этом доме?
— Сушит, да?
Да чтоб тебя!
— Сейчас я должен оценить твой не совсем сарказм? — кривлюсь и подношу к губам стакан, до краев наполненный спасительной влагой. — Потому что этот треп с большим трудом можно тонким или не тонким юмором считать. По пятибалльной шкале — уверенная троечка и то лишь потому, что я накинул единицу за давнее знакомство и совместную кровать.
— Грубиян! А было бы неплохо, между прочим. Я ведь подколола и макнула гада в грязь.
Теперь я неумело подколотый грубиян, возможно, даже гад, опущенный в чан, до краев наполненный дерьмом!
— С этим у тебя не очень, чика. Ты как не умела шутить и отвешивать подъе.ы, так и не научилась. Это не твое! Интеллигентность, скромность, скрытность у тебя в крови, а вот хамство, то ли к счастью, то ли к большому сожалению, так у тебя в повадках и не проявилось.
— Ты, видимо, неважный учитель. Что-то имеешь против?
Ты подумай! Я ей слово, она мне два в ответ. Сильно женщина напряжена.
— Считаешь, что по-прежнему
— Никаких, — мгновенно отрезаю.
— Как скажешь! — она отходит от рабочего стола и приближается ко мне. — Сереж…
Жена становится за моей спиной, а после теплым лбом упирается мне в позвоночный столб. Я вздрагиваю и, как в замедленной съемке, прикрываю воспаленные то ли от недосыпа, то ли от общего недомогания или сучьего похмелья глаза.
— Все нормально, — шепчу вполоборота.
— Нет, — она обхватывает меня и, сцепив на моем животе руки, с силой прижимает к себе.
— Задавишь, чика, — наигранно скулю, выпрашивая жалость, — и прикончишь. Ты из меня дух выбьешь.
— Хилый, да? И вообще, потерпишь.
— Я-то потерплю, но… Ты ведь веришь мне, Эухения?
— Я тебя сейчас прибью, — шипит, впиваясь пальцами в рубашку, запуская ногти в каменную мякоть.
— Ай! — вскрикиваю и ее пугаю.
— Придурок! — хлопает по моему прессу, но дальше, чем на полсантиметра от себя не отпускает.
«Эухения, Эухения, Эухения…» — сто тысяч раз для протокола повторю. Жена бесится от испанского варианта своего имени. Просто-таки беленеет каждый раз, стоит мне так ее назвать. А я… А я испытываю наслаждение, когда вот так дразнюсь и мило издеваюсь. По крайней мере, так я отвлекаю беспокойную и самолично отвлекаюсь от проблем.
— Они час там, что ли, ходят? Она передала тебе внука, а сама пошла читать ему нравоучения? Или ты их не пускаешь в дом? Мол, пока не выясните отношения, внутрь не зайдете?
— Какие отношения? Какие нравоучения? Сереж, ты забываешь… Господи! Я, черт возьми, чувствую себя предательницей.
Оговорился! Нет проблем.
— Мы поступаем по совести, жена. В этом я абсолютно уверен! — отрезвляю и успокаиваю себя.
— Мне бы твою уверенность перенять. Юлька сильно нервничала. Я когда открыла дверь, не узнала собственного ребенка. На ней не было лица. Знаешь, такая посмертная гипсовая маска. Она похудела за это время. Осунулась. Состарилась…
— Не выдумывай, пожалуйста. Она прекрасно выглядит. Отпуск ей пошел на пользу. Спокойный загар, стройные подкачанные ножки, гладенькая кожа и посветлевшие от солнца волосы. Юлька — неземная красота, чика. Это, видимо, в меня! — слежу за дочерью, которая как раз сейчас поглядывает на меня, в то время как Мудрый прожигает ей затылок взглядом. — В отпуске все преображаются. Тебе ли этого не знать? Она не похудела, а приобрела спортивную и подтянутую форму. Молодец! Я рад за нее…
А вот за него… Здесь все без слов, а только по его движениям понятно. Врет! Врет козел, что ничего не чувствует. Он бесится и с ума сходит от своего бессилия и неспособности управлять моей малышкой и своей судьбой. Убежден, что Свят уже неоднократно сильно пожалел о том, что несколько лет назад глупо сделал. Хотя, с другой стороны, есть ведь честь, долг, присяга и обязанность. Я прекрасно знаю, что означает фраза, сказанная даже на гражданке:
«Вам отдали приказ! Вопросы есть?» — извольте выполнять и кровью доказать.