Chercher l'amour… Тебя ищу

Иголкина Леля

— Стас, пожалуйста, — мотаю головой, прижав ухо к плечу, скулю побитым псом. — Это субъективно, однобоко… Перестань! На хрена ты разгоняешь волну? Поставь себя на место этих… К противнику нужно относиться с уважением, иначе быть беде. Недооценил — пулю в лоб или в затылок получил. Просто…

— Тебе лоботомию, что ли, сделали? Ты, я так понимаю по этим иисусиковым разговорам, еб.аный пацифист теперь? — отскакивает, как от лишайного. — Мало драли тебя там? Мало, Мудрый? Отныне хладнокровный Свят проявляет гребаное, никому ненужное на самом деле человеколюбие.

Отрабатываешь позывной? А ту деревню помнишь?

— Закрой рот! — скулю.

— Помнишь, сука, сколько там баб «твои, которых надо бы понять» за три пизды хладнокровно положили?

— Заткнись! И что? Что это изменило? Сам ведь говоришь, что они своих не жалеют.

— Ты забыл, забыл, забыл… Все-все? А мальчика помнишь? Того, у которого ручки были…

— Нет, не помню. Я все забыл! — не повышая голос, отвечаю. — Все на хрен стер. Отвали. Я пришел за…

— Забирай свою колесницу и отваливай отсюда на хер. Блядь! Я думал, что вернулся нормальный парень, а пришло богобоязненное чмо. Ты слова присяги не забыл, ушлепок? Не забыл, как знамя целовал, не забыл, где что, когда и сколько. Сколько, — схватив большой клешней за шею, притягивает мою рожу вплотную к себе и нехорошим, закрадывающимся в душу голосом, блекочет, — на тебе крови? Ты ведь не маменькин сыночек или папенькина радость, или зеленый дух, который отрубит свой обязательный срок и отвалит к девкам между ножек. Что ты городишь про врагов, про оценки, про переоценки, уценки… Рома сдох! Святой, Колесникова больше нет. Его жена не может оплакать, попрощаться, достойно похоронить любимого мужа, а двое мелких пацанов не понимают, почему папка не выходит на долгожданную связь…

Вот поэтому! Поэтому я не вернусь сюда. Все кончено. Достаточно. С меня на весь положенный остаток хватит. Я отвоевался. Пусть Стас вопит о том, что я быстро спекся, жалко скурвился, струсил — что, между прочим, более вероятно, что предал, что забыл слова, которые произносил, когда получал курсантские погоны, забыл вкус знамени, перед которым преклонял колени и надевал на плечи выстраданного лейтенанта. Пусть… Пусть Рохлин меня считает слабаком. У меня другая цель, другая мотивация, другая неразрешимая проблема, у меня…

— Стас, у меня есть сын, — спокойно говорю.

— Поздравляю! — сослуживец отстраняется и с прищуром всматривается мне в лицо. — Когда родился? Ты, блядь, женился, что ли? Почему не пригласил? Как жену зовут? Колись уже, раз я тебя поймал.

Поджимаю губы и сильно-сильно отрицательно мотаю головой.

— Извини, братуха, ни хера не понял, — он скалит лошадиные, пожелтевшие от никотиновой смолы зубы.

— Игорь, — охрипшим голосом отвечаю. — Это имя моего сына, ему скоро будет четыре года…

— Ни хера себе, Мудрый, ты даешь. Он точно твой? — хихикает скотина. — Тихо-тихо, не сверкай карими огнями. Всякое на гражданке бывает. Нашел женщину с прицепом, я так понимаю. Красивая? Ты официально…

Он ведь был тогда? Здесь был? Он видел Юлю? Вероятно, разговаривал с ней, что-то сообщил, возможно, этот Рохля сальность ей сказал и против меня вооружил.

—

Стас? — приглушенно начинаю.

— Угу, — становится к родимой части передом, гладко выбритым лицом, а в мое плечо, как идиот, толкается. — Не могу поверить, что ты пришел, Мудрый. Ромка, Ромка…

— Ты ведь прибыл к нам туда на полгода позже, — как будто что-то из давно забытого припоминаю. — Вы подвалили, когда мы были на марше. Перехватили группу, помнишь?

— Да, все верно.

Он должен помнить, значит, должен точно знать. Стас способен дать ответ на мой простой вопрос.

— Ко мне не приходила девушка сюда? — сипну и вынужденно кашляю, Рохлин, прикладывая силу, бьет ладонью по моей спине. — Убери на х. й! — вздрагиваю, как ошпаренный кипятком. — Убери руки, пидор!

— Ты…

— Два метра от меня держи четко, ровно. Не пересекай черту. Отошел! — отскакиваю сам, не дожидаясь его исполнения. — Что вытаращился? Руки не распускай. Вырву из уключин, не поймешь, как подрочить не сможешь.

— Святой?

— Ю-л-я! — каждую букву высекаю, словно алфавит на плацу перед генералом выдаю. — Юлия Смирнова. Невысокая, — сверкая нехорошим взглядом, рукой показываю женский рост, — где-то приблизительно такая. Темные волосы, аккуратная родинка на лице, тонкие черты и…

— Я не помню, — с выпученными глазами он покачивает головой. — Я бы запомнил девушку, ты же знаешь. А кто она? Тут был жуткий беспорядок, Свят. Нас тасовали, как Господь им по ночам шептал, начальство прессовали, всех в жопу на убой подгоняли сапогом. К тебе никто не приходил. По крайней мере, в мою смену точно. Если бы тебя искали, я, что ли, бы не передал? Кто эта Юля? Смирнова, Смирнова, Смирнова? — пытается, пытается, пытается, сильно напрягается и тут же срыгивает жалкие потуги, но у него ни хрена не выходит, вспомнить Юльку у Рохлина не получается. — Твоя жена?

— Неважно!

Да как я мог? Как мог заподозрить друга в том, что он что-то знал, но мне об этом не сказал. Это подло, «Святик», подло. К тому же очень плохо контактирует с офицерской честью, да и на слова присяги не ложится выдуманный на ходу мотив.

— Что у тебя случилось, Мудрый? Ты другой! Где улыбка, где эти ямочки на щечках, где блеск в глазах, где румянец? Зарос, как леший. У тебя ж типа сынишка есть. Приучаешь парня не бриться смолоду? Патлы отрастил. Тебе, конечно, хорошо, чем лысым бобриком, да и бабам нравится, когда у козлины есть топорщащийся членом чуб. Ты сам сказал, что… — рукой показывает «сторожам», чтобы открыли двери. — Проходи.

Мальчишки по инерции вытягиваются и зачем-то приставляют к вискам вытянутые пальцы, приготовленные старшему на честь.

— Здравия желаю, — горланят, но звание козлята предусмотрительно мне не добавляют.

— Вольно! — шиплю в ответ, не поднимая головы.

— Товарищ полковник…

— Слушаю! — пока я, не сбавляю скорости и не меняя направления, прохожу, Стас останавливается возле парня, которому недавно делал офицерское вливание насчет неуставного вида.

— Разрешите обратиться?