Черная Ганьча

Рудов Вениамин Семенович

Шерстнев вскочил.

– Сядьте, - повторил генерал. И долго очень долго не сводил с него глаз.
– Вот вы какой!.. Молодчина... Как же вы его, а?

Игорь совсем стушевался под пристальным генеральским взглядом, вдруг ощутил незнакомую горечь во рту, не мог слова промолвить.

– Значит, взяли быка за рога, - улыбнулся генерал.
– А мог бы он вас.

Шерстнев вдруг почувствовал себя просто, свободно с этим седым доброжелательным человеком, который немного времени тому назад казался ему страшным и недоступным.

– А мы ему по рогам, товарищ

генерал.

– И не жаль?

– Как не жаль! Ребята его с сосунка растили, - сказал виновато. Вспомнил бездыханного Жоржа, теперь дыбившегося горой на хозяйственном дворе, и что-то стиснуло грудь.
– Пускай бы жил.

Генерал пожал плечами:

– Как это в вас совмещается? Не пойму.

– Что?

Лицо генерала хранило удивленное выражение. Он прошелся по канцелярии, заложив за спину тощие руки, переплетенные утолщенными синими венами, старый добрый человек, облеченный большой властью и еще большей ответственностью. Возраст подчеркивали опущенная книзу бритая голова, складочка дряблой кожи под подбородком, медленные шаркающие шаги.

– Вот что, солдат.
– Михеев остановился перед Шерстневым.
– Поступок ваш заслуживает всяческого поощрения.
– Лицо генерала потеплело, лучики морщин побежали от глаз к вискам.
– Поощряю вас десятью сутками отпуска, без дороги.

– Служу Советскому Союзу!

– Только не по-пластунски...

– Виноват, товарищ генерал, сболтнул.

– Слишком часто сбалтываете. Вели вы себя утром премерзко. Безобразно себя вели и за это наказаны. Неважно служите, Шерстнев. Пройдут годы, а они быстро пролетят, даже не заметите, появятся семья, дети, захочется рассказать им о службе в погранвойсках. Что расскажете? О гауптвахте, непослушании, дерзости? Или о зеленой фуражке, которую обязательно припрячете? Нам всем оказано самое высокое доверие. Подумайте, оправдываете ли его своим поведением. Одной зеленой фуражки недостаточно. Строите вы из себя эдакого шалопая, развеселого вертопраха. А вам совсем невесело, молодой человек. Подстегиваете себя.
– Генерал снова мерил канцелярию короткими шагами, но теперь уже четкими, по-военному энергичными. И голову держал прямо.

Вечерело. Из сада долетал тоскливый крик горлинки. Солнце раздвинуло облака, и сияющий поток розового света залил стену канцелярии с висящей на ней топографической картой, письменный стол с надраенной до блеска снарядной гильзой-пепельницей.

Пока генерал ему выговаривал, Шерстнев стоял молча, уставившись куда-то пониже лица со щеточкой седых усов, и плохо соображал, о чем ему говорят. Одно понимал - ругают. В голове мельтешилось разное: отпуск, Лизка...

– Свободны, - сказал Михеев.
– Можете идти. Позовите ко мне начальника заставы.

– Есть, позвать начальника заставы!

Когда Суров вошел, генерал его встретил словами:

– Сложный малый.

– Шерстнев?

– Добрые поступки нужно поощрять, товарищ капитан. Я этому отроку разрешил десять суток отпуска... Без дороги... Вот какая петрушка получается, капитан.
– Михеев сел на стул у открытого окна, потянул носом: Пахнет как!

Маттиолы. Незаметный цветок... Вот тебе и незаметный!.. Боевой расчет провели?

– Так точно, товарищ генерал.

– Садитесь, Суров. За день набегались.
– Он усмехнулся: - Не попадайся на глаза начальству - бегать заставит. Оно всегда так, когда начальство нагрянет.

– Куда денешься, товарищ генерал!
– Суров уселся на табурет, с которого минуту назад поднялся Шерстнев. И подумал, что генерал неспроста пригласил.

Михеев смотрел в окно. Небо снова заволокли облака. Темнота еще не пришла, но блеклые тени уже закрадывались в углы канцелярии.

– Трудная служба на пограничной заставе, - сказал Михеев, вероятно подытоживая какие-то свои мысли. Взглянул снизу вверх: - Жена пишет?

– На службу не жалуюсь, товарищ генерал.

– А вы?

– Что я?

– Пишете жене?

Нехотя ответил:

– Изредка.
– И спросил, переставляя снарядную гильзу на край письменного стола: - Ужин сюда подать?

Михеев взял прут, вырезанный днем в Дубовой роще, похлестал им по ножке стула.

– Пока никуда. Где Голов?
– Михеев надел фуражку.

– В ленинской комнате. Проводит беседу с личным составом.

В эту минуту вошел Голов. Побритый, начищенный и наглаженный, слегка возбужденный после беседы с личным составом.

Михеев разрешил Сурову заниматься своими делами. Капитан вышел.

– Ну что, Алексей Михайлович, вам домой пора, - сказал генерал, погладив бритую голову.
– Завтра проверку начнем, во второй половине дня. Окружная комиссия приедет утренним поездом. Распорядитесь насчет машины. И вообще, если у вас на шестнадцатой нет других дел, можете отправляться.

– Слушаюсь.

– Поезжайте, подполковник. Да, кстати, - он по-стариковски пожевал губами, - спасителю вашему я разрешил краткосрочный отпуск... Вы сами-то как с ним?..

Голов смешался, вопрос был поставлен прямо, и он, подполковник, не был к нему подготовлен. Слукавил:

– Не понял вопроса.

– Выходит, вы теперь в долгу у солдата - он вам жизнь спас. Если не в буквальном смысле, то во всяком случае избавил от серьезного увечья. Вот и разберись, где здесь собака зарыта!
– Михеев сухими, слегка утолщенными в суставах короткими пальцами перебирал звенья часовой цепочки, как четки, быстро.

Голов вопрошающе глядел в бритый генеральский подбородок, начавший к вечеру слегка серебриться, на ряды орденских колодок.

Михеев глядел в окно, в полосу света, где, накапливаясь, роилась всякая мошкара, бились в оконные стекла ночные мотыльки, оставляя пятна пыльцы. Он тоже силился постичь душевные качества своего будущего преемника и не мог понять, то ли подполковник кокетничает, играя в железобетонного, непробиваемого, или он в самом деле так сух.

Тяготясь затянувшимся молчанием, Голов тоже прошел к окну, спросив разрешения, придвинул табурет поближе к Михееву, сел, положив фуражку на край стола.

– Хочу вас спросить, если позволите, - заговорил он, вновь обратив взгляд к генералу.