Черная Ганьча

Рудов Вениамин Семенович

Голов знал, что за ним внимательно наблюдают, и с решением не торопился. Присутствие генерала сдерживало и обязывало не выказывать слабости.

Вошел Суров.

Михеев больше молчать не мог. Поднялся и пошел неторопливым коротким шагом на середину комнаты. Голов вопрошающе следил за ним, понимая, что генерал неспроста поднялся. Конечно, не знал, какое решение тот сейчас примет, но что примет - не сомневался. С самого начала его появления в канцелярии Голов всем своим существом ощущал скованность от присутствия этого пожилого человека с умным наблюдательным

взглядом, видел его упрямый, гладковыбритый подбородок с ямочкой посредине. И почему-то подумал, что в ямочке всегда остается седая щетина, ее трудно выбрить.

– Вы себе кажетесь большим умником.
– Михеев остановился перед Шерстневым.
– А ведь вы, молодой человек, стопроцентный балбес.

– Товарищ генерал, разрешите...

– Не разрешаю!
– Рука Михеева со сжатой в кулак ладонью взлетела и опустилась: - Идите. Как вас дальше воспитывать, подумаем, а покамест - на гауптвахту отправитесь.

Шерстнев побелел лицом, но виду не подал, что испугался. Четко повернулся через плечо, пошел к дверям.

– Ваше воспитание?
– спросил Михеев у Сурова.

– Теперь уже мое, товарищ генерал.

– С марта этого года, - уточнил Голов.
– Такого только строжайшее наказание может исправить.

Он замолчал под изучающим взглядом Михеева, повременил и вышел во двор.

24

В коридоре стоял Бутенко. Шерстнев не задумался, почему повар здесь. Шел, углубленный в себя, в голове был сплошной сумбур. Навстречу попались Лиходеев, Азимов, Колосков, Мурашко - у всех вдруг нашлись в коридоре дела. Потом показалось, что под окном пробежала Лизка в светлом платье с короткими рукавами. Взгляд натыкался то на желтый плинтус под голубым маслом стен, то на ярко-красные доски недавно обновленного пола.

Было время обеда. Мучимый жаждой, вышел на улицу. Из столовой слышались голоса ребят, но не раздавалось обычных шуточек, смеха, не звенела посуда. Туда идти не хотелось - сразу начнутся расспросы. Он направился в угол двора, к колодцу, и заметил у офицерского дома Лизку. Она его тоже увидела, пригнулась над клумбой, будто пропалывала траву под рдеющими георгинами.

– Лизок, - позвал он.

– Была Лизок.
– Она еще ниже пригнулась.

– Поговорить нужно.

– Иди в столовую, каша простынет.

– Я серьезно.
– Он остановился у клумбы.

Она поднялась, тряхнула рыжей прической.

– Проходи... балбес... Генерал правильно сказал: балбес и есть...

– Меня сегодня отправят.

– Туда тебе и дорога.

Он вскипел и, переполненный обидой и злостью, прошел к колодцу. "Поговорили!
– подумал с досадой. И с досадой же вспомнились слова генерала.
– Я действительно вел себя как последний дурак. "Балбеса" заслужил. Но почему "молодой человек"? Еще куда ни шло "бывший ефрейтор" или просто "солдат". В самом деле, почему?"

Барабан над колодцем визгливо наматывал цепь, из ведра расплескивалась вода и долго падала, снизу слышались звонкие, как пощечины, удары. Поставил ведро на сруб, пил холодную

воду, проливая себе на гимнастерку и сапоги. Вода пахла илом и осокой, видно, просачивалась из озера.

– Сбавляешь температуру?
– спросила за спиной Лизка.

Обернулся не сразу. Вытер губы, смахнул капли воды с гимнастерки, расправил ее под ремнем.

– Поднимаю пары.
– Он ухмыльнулся.
– Нам - что в поле ветер, Лизок. Нынче здесь, завтра там.

– Ужас, какой ты боевой парень!

– Смелого пуля боится, смелого штык не берет.

– Шут гороховый, паясничаешь! Думаешь, не знаю?

– А что ты знаешь?

Лизка сглотнула закипевшие слезы:

– Вся застава уже знает... о чем с тобой генерал и... подполковник... Дурак ты несчастный...

Он заправил под фуражку прядь волос.

– Художественный свист. Не слушай никого. Мы с генералом душа в душу. Чай с лимоном пили, культурный разговор имели. Он мне говорит: "Хороший ты парень, товарищ Шерстнев, отличный и вполне современный молодой человек. И к тому же приятной наружности".

– Балбес! Балбес!.. Вот что генерал сказал... Ты и есть балбес. И еще смеешься!

– А что же - плакать?

– Тебе чего!..
– Лизка всхлипнула.
– Убивать таких надо!.. Эгоистов... Пойди сейчас же извинись, попроси прощения... Иначе знать тебя не хочу. Слышишь!..

В ее умоляющие глаза он взглянул с усмешечкой:

– А может, мне в тюрьму хочется.

Лиза взглянула на него с жалостью.

– Ты малохольный?

– Представь себе, не подозревал. Пока ты не сказала, я считал себя психически полноценным.

– Чужие слова.

– Своих не напасешься... Выпей воды, Лизок. Такая жара стоит!

– Сам пей. Тебе голову напекло, вот и мелешь...

Она заплакала. Это были первые ее слезы, вызванные страхом за любимого человека. Ткнулась ему лицом в грудь. Он обнял ее за вздрагивающие плечи и, как мог, стал успокаивать.

– Отсижу... Ты за меня не бойся... Поезжай в Минск. А я скоро туда приеду. До мая недолго осталось.

– Тебя же будут судить!

– Кто сказал?

– Ребята...

– Слушай их больше...

– Игорь, ради твоей мамы пойди извинись... И ради меня тоже.
– Лизка всхлипывала.

Шерстнев минуту раздумывал, что ей ответить. Кольнуло, что о маме вспомнил не он, а Лизка. Мать он любил. Она, сколько знал, без конца хворала, и отчим постоянно бывал недоволен, что приходится самому по утрам варить кофе, гладить сорочки. Такой ухоженно-розовый отчим, без конца, но всегда к месту и вовремя повторяющий: "Мы, люди интеллигентного труда, обязаны..." Холодно-корректный член-корреспондент в старомодном пенсне на цепочке, пришпиленной к кармашку жилета; пенсне он специально заказывал частнику и очень дорожил им. Игорь ненавидел в нем все: холеные руки с золотым обручальным кольцом на среднем пальце, глаженые сорочки, улыбающиеся тонкие губы... И длинную золотую цепочку, наподобие тех, что носили купцы первой гильдии, только более тонкой ажурной работы...