Черная Ганьча

Рудов Вениамин Семенович

Он отстранился от Лизки:

– Ты мне на психику не дави.

Девушка стояла тихая, вся напряженная, смотрела не мигая в его побледневшее лицо.

– Игорь...

– Ну что?

– А если я тебя очень попрошу, сильно-крепко, пойдешь?

– Ты - как маленькая!

Лизка заколебалась. Хлопала рыжими ресницами, как крыльями, глядела куда-то мимо него, и яркие искорки загорались и тухли в ее каштановых зрачках.

– Не надо в тюрьму, - промолвила просяще.

От ее просьбы, от всего ее вида у него стало сухо во рту, зашершавел

язык.

– Лизка...

– Пойди, Игорь. Ну, пожалуйста.

– Глупая, в чем я должен извиняться?

– Пойдем!
– Она решительно взяла его за руку.
– Пойдем вместе. Я сама попрошу.

И повела за руку, как маленького, крепко вцепившись в его пальцы, точно боялась, что он убежит. Лизкина ладошка была мягкой и теплой, от волнения чуточку влажной. Шерстнев сбоку видел ее насупленные, как у отца, рыжие брови и короткий вздернутый нос в мелких коричневых веснушках. Он чувствовал себя довольно неловко - попадись кто-нибудь из ребят, не оберешься насмешек. Шел еле-еле.

– Тащишься!
– недовольно сказала Лизка.
– Чамайдан первого года службы.

Она, разумеется, знала правильное произношение слова, но, видно, сердясь, сказала его по-старому, как в детстве, когда бегала по заставе, голенастая, всюду успевая сунуть конопатенький нос.

Шерстнев вдруг остановился:

– Не пойду. Ты давай не выдумывай.

Лизка отпустила его руку, изумленно вскинула брови.

– Гордость не позволяет?

– Не пойду - и все. Чего пристала: "извинись", "проси прощения"... Кончай с этим. Делать нечего - валяй на кухню, поможешь Алексею картоху чистить... А то купи себе петуха и крути ему голову. Я тебя в адвокаты не нанимал... Тоже мне выискалась защитница!

У Лизки потемнели глаза.

– А я как?

Он не обратил внимания на ее придушенный шепот, ответил с той же резкостью:

– Учиться будешь. Студентка лесотехнического... Когда-нибудь передачку подкинешь бывшему своему знакомому по фамилии Шерстнев.

И тогда она ударила его по лицу, наотмашь, по-мужски. Удар получился сильный. Он мотнул головой, и она его снова ударила:

– Подонок!.. Ты же последний подонок...

Заплакав, побежала.

От гнева его пробила испарина.

Стоял, потирая пылающую щеку. Наверное, под глазом фонарь, и в таком виде на заставе не появиться. Хоть бы в зеркало посмотреть. На озеро, что ли, пойти? До озера было недалеко. Ишь ты, уже с этих пор руки распускает! А если в самом деле они поженятся? Тогда верхом сядет и ножки спустит. Дудки, барышня!.. На Игоре Шерстневе даже отчим не мог усидеть - где садился, там и слезал. А тебя, огонек, фукну - и нет, погаснешь.

"Чамайдан первого года службы".

Щеки у него горели. Две оплеухи врезала, подумал уже без злости. Врезала - и привет родителям, будь здоров, парень.

Теперь, когда ее не было рядом (а завтра она вообще отправится в Минск, в институт), он вдруг остро почувствовал, как ему ее не хватает, бойкой на язык и скорой на руку. Он

всегда со злой радостью наблюдал, как она решительно отвергала ухаживанья ребят, не стесняясь в словах, в том числе и его ухаживанья... А вот влюбилась. Никогда не думал, что будет целовать рыжую недотрогу, а она неумело, по-детски наивно подставлять для поцелуя нос, щеки, лоб...

Не то со злостью, не то с болью подумалось, что Лизка ему всерьез вскружила голову - такого с ним еще не бывало. Хотелось, чтобы она сейчас возвратилась и вместе с ним посидела у озера, скрытого от заставы высокими камышами, болтая о всякой всячине - она фантазерка.

Он чуть не споткнулся о выворотень - сосна лежала здесь с самой весны, когда ее бурей вырвало с корнем и бросило наземь; старшина имел на нее какие-то виды и не разрешал пилить на дрова.

Озеро было рядом. Тихое, умиротворенное, без единой морщинки; на гладкой поверхности золотились кленовые листья. Вода была прозрачной до самого дна, где еле заметно колыхались бледно-зеленые водоросли и, лениво шевеля плавниками, несуетливо плавали разжиревшие лини, мирно соседствуя с медными карасями.

Шерстнев пригнулся к воде, посмотрел как в зеркало и увидел свое отражение, слегка искаженное набежавшей морщиной - всплеснулась верховая рыбешка, погнала круги. Потом промчалась, гонимая хищником, стая мальков. Так и не удалось рассмотреть лицо.

Он принялся умываться, раздевшись до пояса. Вода была холодной и чуточку буроватой, пахла рыбой и водорослями.

С севера, где над берегом клонились к воде рябины с уже багряными кистями ягод, прилетела и шлепнулась в воду стайка лысух. Потом озеро зачернело живыми комочками непуганой птицы - садились чирки, шлепали крыльями по воде, поднимая фонтанчики брызг. Озеро как бы ожило, повеселело от всплесков и утиного крика.

От всего того, что случилось сегодня, настроение у Шерстнева было паршивым, попросту говоря, хуже некуда. Сдавалось, он никому не нужен, все ждут не дождутся, когда его отправят на гауптвахту.

– Хрен с вами!
– сказал он со злостью и сплюнул.

Стараясь быть равнодушным, повернул обратно. А ведь к вечеру возвратится машина, и на ней его отправят на гауптвахту.

Тогда все разом оборвется - Лизка, Лиходеев, любящий поддеть, малоразговорчивый Колосков и наивняк Бутенко. Возможно, после отсидки переведут на другую заставу. Просто не верилось, что могут под суд отдать.

"Адью, братки, - скажет им, помахав рукой.
– Не скучайте, пойте песенки".

Марку надо выдерживать до конца. Что толку распускать влагу. Слезу в жилетку - это только отчим, дорогой и горячо любимый папуньчик, умеет...

25

Не доходя изгороди хозяйственного двора, услышал:

– Пошел вон!.. Ну ты, ты. Смотри у меня... Пошел вон!.. Пошел... Кому сказано!.. Дурачок... Не смей!.. Вон пошел... Назад!..

Шерстнев еще не успел сообразить, что к чему, как дурным голосом взревел Жорж. Яростный рев разнесся по лесу, колыхнул воздух.