Черная Ганьча

Рудов Вениамин Семенович

Михеев и к Голову относился неплохо, считал его толковым и знающим командиром, правда, несколько переоценивающим себя, непомерно властолюбивым и резким, подчас без оглядки на авторитеты и звания.

Не доезжая заставы, велел остановиться, сошел и сказал, что дальше пойдет один.

Голов не стал спрашивать почему.

– Езжайте, - сказал Михеев.

Хотелось побыть одному. Он направился к озеру, невидимому отсюда за стеной камыша. Легкий ветерок покачивал метелки, уже побуревшие, жестковатые. Было тихо, как всегда в полдень, и, как всегда в эту пору, пригревало, хотя и не

было солнца.

Оставшись один, Михеев думал, что давным-давно подошла его осень, а он все еще тщится не замечать ее. Старые люди консервативны, становятся рабами привычек, устоявшихся взглядов, настороженно и с прикидкой принимают все новое. Михеев подвигался к черте, за которой начинается старость, и понимал, что скоро придется уступить место другому, не поменяться, а уйти навсегда с высокого поста, с той ступени, на которую он поднимался всю жизнь, спотыкаясь и набивая себе шишки и синяки. От силы год, два и придет на смену другой человек.

Михеев не случайно решил возглавить инспекторскую комиссию к Голову. Он не хотел лгать себе: не все в Голове ему нравилось. Конечно, он знал о нем все или приблизительно все, и на очередном военном совете не кривя душой можно будет рекомендовать его в свои заместители. Старость консервативна хотелось еще раз отмерить, увидеть Голова за работой, так сказать, в деле.

К так называемым "теоретикам", то есть к людям, большую часть своей службы просидевшим в штабах, Михеев относился предвзято, всех подряд считал шаркунами, без практики и служебного опыта, относился к ним с недоверием и уж никого из них не хотел видеть с собою рядом даже в ближайших, во всем контролируемых им помощниках. У него сложилось непоколебимое мнение, что офицеры штабов по-настоящему границы не нюхали, а если который из них отважится сменить письменный стол в тиши кабинета на беспокойную службу в пограничном отряде, то лишь на короткий срок и исключительно в интересах карьеры, чтобы отсюда, как с трамплина, сделать длинный прыжок.

"Да, осень подкралась ко мне незаметно, предательски", - с горечью думал Михеев, медленными шагами приближаясь к озеру и чувствуя во всем теле усталость. Воздух был насыщен сыростью и запахом увядающих трав сладковатым и терпким. Представил себе прозрачную до дна холодную озерную воду, в которой бы хорошо искупаться, чтобы взбодрить себя и прогнать усталость, однако знал: этого делать не станет. Прошли времена, когда рискованная купель проходила для него безнаказанно.

Придется уйти. Молодому уступить место придется. И скоро. Он это понял, побывав недавно на приеме у начальника войск. Был предварительный разговор о будущем заместителе.

– Вы хотели сказать: преемнике?
– напрямик спросил он начальника войск и впервые почувствовал, как болезненно ему будет покинуть свой пост.

– Мы вас не торопим, однако готовить преемника нужно. Не мне вам говорить.

Михеев назвал фамилию Голова. Видно, у командующего был на примете другой человек. Он долго молчал, подперев голову кулаком и уставясь на огромную, во всю стену, карту страны с обозначенной на ней извилистой лентой границы.

– Вам с ним работать, - наконец услышал Михеев.
– Представляйте на вашего Голова

документы.

23

Он застал Голова в канцелярии. Подполковник стоял у окна, неестественно напряженный, опершись на неширокий, крашенный белилами подоконник. Перед ним вытянулся высокий солдат с несколько бледным лицом и щеголеватыми усиками.

"Шерстнев", - догадался Михеев, садясь в сторонке, у несгораемого шкафа. И вспомнил члена-корреспондента Академии наук Иннокентия Егоровича Шерстнева, маленького, округлого, с тугим животом, прикрытым полами добротно сшитого пиджака.

Сын не походил на отца ни ростом, ни обликом. Интересно, о чем они тут?

– Продолжайте, пожалуйста, - сказал он Голову.
– Не смущайтесь, подбодрил солдата.

Голову это и нужно было:

– Нашли скромника! Этот засмущается! Почему на рожон лезете, я вас спрашиваю? Наказания не боитесь?

– Боюсь, товарищ подполковник.
– Муха уселась Шерстневу на скулу, он подергивал кожей, силясь согнать ее.

– Мы предупреждали вас: еще одно происшествие, и дисциплинарным взысканием не отделаетесь. Что, прикажете и сейчас простить?

– Несколько месяцев осталось... Я как-нибудь по-пластунски... Если... без суда...

– Что по-пластунски?
– Голов поморщился.

– Дослужу.

Плутовское выражение не сходило с лица Шерстнева, и Михеев, наблюдая за ним со своего места в углу, думал: парень-орех, о такого зубы искрошишь. Но решил до конца не вмешиваться - со стороны любопытнее. Вот он, оказывается, какой, сынок Иннокентия Егоровича, с которым встречались на партийных пленумах! Отец не сахар, а этот и вовсе полынь.

Голов усмехнулся в рыжые усики:

– Образно изъясняетесь. Но пластуны, к вашему сведению, были гордостью русской армии, чего о вас сказать нельзя. То, что вы называете "по-пластунски", имеет другое значение, к вам оно ближе, - по лягушачьи.

– Устав запрещает оскорблять подчиненных.
– Шерстнев побледнел.

– Устав предписывает нормы поведения военнослужащих. Вы много себе позволяете. И вот что я скажу вам, Шерстнев: вы себя сами вытолкали на край обрыва. А за ним - пропасть!

– А вы тоже образно изъясняетесь!
– любезно заметил Шерстнев.

"Норовист, - подумал о Шерстневе Михеев.
– Закусил удила и несется, не разбирая дороги. Так и разбиться недолго - Голов-то крут, сейчас вспылит".

Но Голов не вспылил, сдержался и сказал, что, пожалуй, и на этот раз ограничится предоставленными ему правами в пределах Дисциплинарного устава.

Шерстнев, введенный в заблуждение добросердечным тоном, скривил губы, усики выгнулись скобочкой вниз:

– Зачем наказывать солдата гауптвахтой или еще хуже?.. Вы меня, товарищ подполковник, по методу А.Макаренко. Помните "Педагогическую поэму?" Доверие, помноженное на доверие... Безотказная метода.
– Произнося дерзкие эти слова, он стоял, вытянув руки вдоль тела, в почтительной позе и ел глазами начальство.

"Он с выдержкой, Голов, - с невольным уважением констатировал Михеев. Не всякий офицер найдет в себе силы промолчать на откровенную издевку, секанул бы с плеча".