Черная мантия. Анатомия российского суда
Шрифт:
Кроме фантазий на тему телефонных соединений у обвинения нет ни одного свидетеля, ни одной экспертизы, ни одного вещественного доказательства — ничего! что подтверждало бы участие моего подзащитного Ивана Миронова в тех преступлениях, в которых его обвиняют. А теперь, с учетом того, что обвинение не имеет ни малейшего доказательства вины моего подзащитного, я прошу вас выслушать, в чем его обвиняют.
Моего подзащитного Ивана Борисовича Миронова обвиняют в совершении преступления, предусмотренного ст. 105 Уголовного Кодекса Российской Федерации «Убийство» в ч. 2 п. «а» «Убийство двух и более лиц», п. «е» «Совершенное общеопасным способом», п. «ж» «Совершенное организованной группой» — наказывается лишением свободы на срок от восьми до двадцати лет либо пожизненным лишением свободы, либо смертной казнью».
Моего подзащитного Ивана Борисовича Миронова обвиняют в совершении преступления, предусмотренного ст. 277 Уголовного Кодекса Российской Федерации «Посягательство на жизнь государственного или общественного деятеля, совершенное в целях прекращения его государственной или иной политической деятельности либо из мести за такую деятельность, — наказывается лишением свободы на срок от двенадцати до двадцати лет, либо пожизненным лишением свободы, либо смертной казнью».
Такие вот перед вами весы, уважаемые присяжные заседатели:
Адвокаты Чубайса сдали Чубайса (Заседание шестьдесят третье)
Суть прений связана еще со словом «перечить» — прекословить, возражать, идти наперекор. Прения сторон — это столкновение, сшибка взглядов на преступление, на участие-неучастие в нем подсудимых. Впереди оставалось выступление подсудимого Ивана Миронова. Его речь завершала прения сторон.
«Уважаемые присяжные заседатели! — ровный, уверенный голос Миронова заполнил зал. — Надо признать, что обвинение поставило меня в очень сложное положение. По логике процесса я должен опровергать доказательства моей вины, которые представило следствие, но что мне делать, если таких доказательств нет, а есть исключительно пустые, необоснованные обвинения, абсолютно абсурдные по своей форме и сути? Как быть, если обвинение ставит мне в вину книги моего отца? Сказать, что не признаю достоверности документов, которые приводит автор, я не могу, потому что они подлинные и достоверные. Решение суда города Петропавловска-Камчатского, вынесенное специально под наш процесс о признании книги Бориса Миронова экстремистской, дела не меняет. Если у нас правда объявляется экстремизмом, она не перестает быть правдой. Как быть, если мне в вину ставится найденная в блокноте запись из интернета «За Квачкова голосуй, покажи Чубайсу…»? Сказать, что я не занимался предвыборной кампанией Квачкова в Госдуму, я не могу. Я ею занимался. Как быть, если мне в вину ставится обнаруженный у меня диск с обвинительным заключением Квачкова, Яшина и Найденова? Сказать, что я не интересовался, по каким основаниям меня в средствах массовой информации шельмуют злодеем и разбойником, совершившим такое-растакое кощунство, будет неправдой. Мне действительно это было интересно. Как быть, если мне в вину ставится наличие у меня служебного удостоверения, паспорта, связки ключей и травматического бесствольного пистолета «Оса» с разрешением на ношение последнего? Это действительно мои вещи и документы. Как быть, если мне в вину ставится знакомство с Квачковыми и Яшиным? Да, я был с ними знаком. Но они же не американские шпионы, а заслуженные офицеры. Как быть, если мне в вину ставится посещение дачи Квачкова и поселка Жаворонки по просьбе Яшина? Но я, честно, не знал, что, во-первых, на бывшей свалке, как нам пояснил Гозман, обитает Чубайс, и, во-вторых, я действительно не знал, что, находясь в радиусе 20 километров от нее, можно быть обвиненным в терроризме. Как быть, если Вадим Редькин пользовался моим мобильным телефоном в районе Минского шоссе ночью 16 марта, когда я спал у себя дома на проспекте Андропова? Отвечать за ночные похождения малознакомого мне человека? Как быть, если мне в вину ставится нахождение у меня в багажнике нового зимнего утепленного спортивного костюма ярко-зеленого цвета? Это моя одежда, и точно такой же костюм я до сих пор с удовольствием ношу зимой. Здесь следует отметить логику прокурора Каверина. Если костюм зеленый, значит он камуфлированный, а в камуфлированную форму одеваются диверсанты, отсюда вывод: Миронов — террорист. Хорошо еще, что не ваххабит, как ни крути, зеленый — цвет Ислама».
Судья с прокурором напряженно ловили каждое слово, выискивая повод оборвать, но поводов пока не представлялось, и Миронов беспрепятственно продолжал речь: «Государственный обвинитель всеми неправдами пытался поставить под сомнение данные мною показания и показания моих соседок Тараканниковой, Кузнецовой, которые полностью согласуются с детализацией телефонных соединений, а также с графиком работы Тараканниковой, у которой 17 марта был выходной. Только вспомните, с каким упорством господин Каверин выпытывал у Кузнецовой — пенсионерки с серьезным заболеванием ног, почему она не ездит в церковь на такси. Не знаю даже, как угодить обвинению? Кузнецова не ездит на такси — для прокуратуры это повод сомневаться в правдивости ее показаний, Яшин ездит на такси — для обвинения это опять же повод сомневаться в искренности его слов.
Кстати, относительно невозможности выписать журналистское удостоверение на псевдоним, на чем так настаивал прокурор, могу сказать, что Максим Горький, которого в жизни звали Алексей Пешков…».
Судья, наконец, нашла, к чему прицепиться в речи подсудимого, и повисла на последних словах, как безбилетник на трамвайной подножке: «Подсудимый Миронов предупреждается о недопустимости информации, не исследованной в судебном заседании. Какая фамилия была у Максима Горького, в суде не исследовалось». Привычно, тренированно и бездумно она принимается наставлять присяжных, не замечая абсурдности своего внушения: «Прошу вас оставить без внимания информацию о том, какая фамилия была у Максима Горького, потому что она не исследовалась в судебном следствии».
Подсудимый не спорит: «Госпожа Колоскова утверждала, что Иван Миронов следил за Чубайсом, поскольку его номер фиксировали базовые станции на проспекте Вернадского, например, проспект Вернадского, 88. Но проспект Вернадского, 88 — это не что иное, как адрес моего родного МПГУ — Московского государственного педагогического университета. И как бы мне доступно объяснить обвинителю, что данные базовые станции меня фиксировали в течение 7 лет обучения в институте и аспирантуре. И что с девяти часов утра я не на дежурство заступал следить за Чубайсом — вовремя или нет тот приезжает на работу, просто с девяти часов, на которые прокурор Колоскова делала ударения, в институтах начинаются лекции и семинары. Удивляюсь, как с таким подходом к доказательствам, прокурор не додумалась обвинить меня, что я специально поступил учиться именно в МПГУ, по соседству с РАО «ЕЭС», чтобы из окон университета следить за Чубайсом. Обвинение грубо и откровенно искажает факты. Каверин заявил, что «Миронов отключил телефон после покушения на Чубайса. Предприняли меры, чтобы их не поймали». Оглашенная в суде детализация номера, на меня зарегистрированного, была запрошена за период до 22 марта 2005 г. и до 22 марта, согласно полученной детализации, телефон не отключался! Не отключался он и позже, просто более поздней детализации следствием не запрашивалось. Как назвать следующее обвинение прокурора Колосковой:
Подсудимый Миронов чуть помолчал: «Впервые за пять лет была озвучена моя предполагаемая роль в так называемом покушении на Чубайса: поскольку Миронов не умел ни стрелять, ни взрывать, но имел «пару крепких рук», то 17 марта 2005 года он был подряжен носильщиком, я, якобы, принес на место преступления шесть ковриков, аккумулятор и, судя по всему, совковые лопаты, которыми, как утверждал прокурор, злоумышленники окапывались. Саперную лопатку, которую обычно используют военные для этой цели, полковник Квачков мне, как человеку невоенному, конечно же, не доверил. А, может, пожадничал, хотя в машине она у него была. Поэтому пришлось тащить совковые лопаты. Господин Каверин, к сожалению, не указал, как я появился на Митькинском шоссе, поэтому сей вопрос окутан мраком неизвестности. Судя по расстеленным коврикам, всего нас собралось пятеро. Вот расклад прокурора: Миронов — носильщик, Яшин — автоматчик, Найденов — подрывник, Квачков-младший — автоматчик и некто Пятый. Кто, зачем и откуда этот Пятый — никто не знает: из автомата не стрелял, кнопку не нажимал, вещи не носил. Должен был быть еще и Шестой, такой же бесполезный, как и Пятый. Я даже, якобы, и коврик ему принес, а он не явился, поэтому коврик так и простоял свернутым».
Видно было, как наигранная бодрость тихо сползала с лица прокурора. Но Каверин крепился, лишь изредка нервно проверяя, на месте ли лысина. Ну, не рвать же в самом деле, обвинителю на себе волосы, которых и так не слишком много осталось. Что до подсудимого, то нет ничего проще демонстрировать абсурдность очевидно абсурдного, чем Миронов не без удовольствия и занимался: «Квачков, по версии следствия, окажется провидцем, когда на чеке АЗС, якобы, напишет количество злодеев — пять, хотя все до последнего момента думали, что их будет шесть. Возможно, пятый был радист, а шестой — санитар, или наоборот. Обратите внимание, какая путаница у обвинителей с передвижениями подсудимых, то есть, всех нас. Прокурор утверждает, что Найденов вместе с Александром Квачковым уехали на СААБе с Минского шоссе, на котором их ждал Квачков-старший, поскольку кепку с волосами, которые «могли произойти» с головы Найденова, найдут в машине. Кепку, судя по утверждению прокуратуры, Найденов носил под маскхалатом. Но при этом, как утверждают потерпевшие, два стрелка (прокурор говорит, что это Яшин и Квачков-младший) после обстрела потерпевших, прикрывая друг друга, убежали в сторону Минского шоссе. Однако, прокурор Каверин четко и громогласно объявил, что Яшин ушел вместе с Мироновым в поселок Жаворонки, т. е. в обратную от Минского шоссе сторону. Какому именно утверждению обвинителей верить, понять сложно, поскольку налицо раздвоение Яшина, а у обвинения явно наличествует раздвоение сознания».
В этот монолог Миронова прокурор Каверин все же встрял. Он вскочил и пытался сделать заявление, что ничего подобного не говорил, хотя все помнили, что говорил — недавно было. И судья, спасая прокурора от лишнего позора, тихо велела ему сесть, не забыв при этом предупредить подсудимого об «искажении материалов дела», а присяжных, как всегда, «оставить без внимания последние слова подсудимого Миронова».
«Итак, следуем дальше по сценарию прокуратуры, — продолжал Миронов. — К половине десятого отгремели бои, отсвистели пули. Поскольку лопаты на месте происшествия не обнаружили, а бдительный гаишник Иванов не видел их в руках мужчин, запрыгивающих в СААБ, то, получается, я до конца исполнял роль носильщика. Собрав совковые лопаты, я вместе с Яшиным двинулся через лес, по сугробам в поселок Жаворонки. Куда делся Пятый, никто нам не поведал. Приблизительное расстояние от места происшествия до поселка Жаворонки где-то три километра, которые по заснеженному лесу можно преодолеть не меньше, чем за час. Итак, представьте: 10.30, вся местная милиция на ушах, шерстят всех подозрительных и потенциально подозрительных, вдруг из леса выходят двое или трое, по пояс мокрые, уставшие, с рюкзаками, в которых прячут маскхалаты и с лопатами наперевес идут по дороге в сторону жилого дома рядом с дачей Чубайса. Но удача на их стороне. Злодеев никто не замечает. Они подходят к дому, поднимаются на четвертый этаж. Дальнейшая хронология: 10.40–10.45. Яшин и Миронов, по версии следствия, на конспиративной квартире в Жаворонках. Принять душ, переодеться, что-нибудь перекусить, переговорить с ребятами, выяснить, почему не пришел партизанить Шестой. Туда-сюда — минимум минут 40, а если еще успеть постирать трусы, которые найдет Гурина, то выходит час. То есть, по самому спешному варианту я мог выйти из дома в Жаворонках никак не раньше 11.20. Чтобы как можно раньше прибыть в Москву, я должен был поймать машину. Для этого надо было идти на круг — еще минут 20. Итого, я мог выехать из Жаворонков не раньше 11.40. Но как доехать в Москву из Жаворонков? Самая короткая дорога через Митькинское шоссе наверняка была перекрыта. Весь автомобильный поток должен был направиться через железнодорожный переезд и Одинцово. Таким образом, с учетом пробок, светофоров и приличного расстояния, в Москве я должен оказаться не раньше начала второго. Если бы я воспользовался электричкой, то по самым благоприятным раскладам, прибыл бы в Москву на двадцать минут раньше. Таким образом, если поверить, что я, как утверждает прокурор Каверин, участвовал в так называемом покушении на Чубайса, то в таком случае я не мог оказаться в Москве раньше 13.00–13.30. Однако, согласно оглашенной детализации телефонных соединений, мой телефон в 11.31 фиксирует базовая станция на улице Коцюбинского города Москвы, потому что в это время я приехал из своей квартиры на проспекте Андропова на родительскую квартиру в Кунцево. Я понимаю, что и здесь обвинение сошлется на самый излюбленный аргумент в этом процессе — на чудо. Но детализация моих телефонных соединений опровергает утверждение прокурора Каверина, что я участвовал в подрыве и обстреле потерпевших просто потому, что я не мог бы после этого так быстро оказаться в Москве».
Обеспокоенная состоянием прокурора судья объявила перерыв, чтобы проветрить и отпоить обмякшую сторону обвинения, дать время собраться с мыслями о мерах противодействия защите. Они действительно собрались с мыслями, и даже меры экстренные приняли. После перерыва адвокат Шугаев ябедливо, очень жалостливо поплакался судье, что в буфете мужчина приставил к его животу вилку и обещал заколоть.
«Оскорбления я еще терплю, — исповедовался представитель Чубайса, — но угрозы моей жизни переносить не могу».