Черная мантия. Анатомия российского суда
Шрифт:
Последнее слово подсудимых судья оставила за собой (Заседание шестьдесят четвертое)
Последнее слово подсудимого… Главное в нем высказать свою неугасающую надежду на справедливость. Ибо суд — это место, где, в понимании русского человека, ДОЛЖЕН храниться эталон справедливости. Не будет этого эталона, затеряют его, перекорежат, испачкают или затрут, — и общество скатится в беспредел гражданской войны, где эталон справедливости будет вновь добыт и установлен нерушимо, но только уже кровью и жертвами.
Последнее слово подсудимых Квачкова, Яшина, Найденова, Миронова, — именно в таком порядке они решили выступать, — собрало так много народу, что все не уместились в судебный зал, несмотря на дополнительно внесенные в него скамьи.
Первым
«Для того, чтобы понять смысл события на Митькинском шоссе, надо ответить на два главных вопроса: какова была цель нападения и кто напал на проезжавшие машины. На наш взгляд, целью нападения была имитация покушения на Чубайса. Но в суде защиту лишили возможности исследовать имитацию покушения на Чубайса…».
Вклинивается судья: «Защиту никто не ограничивал…».
Квачков лишь улыбается при воспоминании о репрессивных методах ведения суда Пантелеевой: «Вот доказательства имитации покушения на Чубайса…».
То, что произошло дальше, описать вкратце довольно трудно — бесконечная череда реплик судьи. Пантелеевой не важно было, что факты, оглашаемые Квачковым, цитировались им со строгими и точными ссылками на тома уголовного дела, судье было наплевать, что свидетели, на чьи слова ссылался подсудимый, во всеуслышанье говорили это перед присяжными, главное для нее было — не допустить, чтобы присяжные заседатели еще раз убедились, что имитация покушения ДОКАЗАНА в судебном следствии. Судье Пантелеевой важно было постоянными вклиниваниями в последнее слово Квачкова разрушать целостную, емкую, убедительную картину имитации на Митькинсклом шоссе 17 марта 2005 года. Судья Пантелеева черной кошкой металась между доводами Квачкова, заметая хвостом «Оставьте без внимания!», «Не должны учитывать при вынесении вердикта!» — все, что тот говорил. Когда хвост уставал, судья показывала когти — грозила Квачкову удалением из зала, на что тот отвечал изумленным вопросом: «Ваша честь, Вы желаете лишить меня последнего слова!?»
Всем было прекрасно известно, что лишить подсудимого последнего слова НЕЛЬЗЯ. Но ведь попугать-то можно! И судья пугала, прямо-таки застращивала, почему-то ссылаясь при этом на закон, запрещающий это делать. Последний писк судебной казуистики Пантелеевой: «Подсудимый Квачков, согласно закону, председательствующий предоставляет подсудимому последнее слово, но ведь может это право и отнять, если Вы не будете подчиняться закону!»
Пантелеева настолько часто и надолго перебивала подсудимого, что Квачков совершенно искренне вопрошал: «Ваша честь, это чье последнее слово — мое или Ваше? Может быть, Вы закончите свое, а я потом продолжу свое?» Но юридическая фантасмагория продолжалась, и судья упорно перемалывала, кромсала, резала последнее слово подсудимого Квачкова, тщательно перемешивая его со своими долгими пустыми никчемными монологами. Ее задачей было забалтывать проговоренное Квачковым, не давать его словам закрепляться в сознании присяжных. Иногда она выдыхалась, и ей на помощь тотчас приходил …
Рассказывая о том, в каком порядке следовали машины Чубайса и его охранников по Митькинскому шоссе, Квачков достал для наглядности склеенную из картонок схему движения кортежа и развернул ее перед присяжными. Судья сработала пронзительно и моментально, как хороший датчик пожарной опасности: «Уважаемые присяжные заседатели, смотрите в мою сторону! В мою сторону смотрите! Подсудимый Квачков, уберите схему! Вы не имеете права пользоваться материалами, не исследованными в суде!» Надо ли помечать, что Пантелеева говорила неправду: очередность прохождения машин по Митькинскому шоссе во время взрыва в суде изучена вдоль и поперек, Квачков лишь для наглядности вычертил это на схеме, представив точное расстояние между машинами и длину самих машин. Картина не оставляла даже песчинки от утверждения прокуратуры, что машины были слишком далеки от места взрыва и потому, дескать, не пострадали. Но важнее того была демонстрация нечистоплотности следствия, не пожелавшего разыскать и расспросить ни водителя, ни пассажиров переполненной «маршрутки», на глазах которых, прямо у них перед носом разворачивалась вся картина «покушения»!
Квачков возразил: «Ваша честь, это новые обстоятельства, не известные суду. Я имею право их представить, а Вы, если найдете их важными, можете возобновить судебное следствие, согласно статье 294-й УПК».
Что в ответ заверещала судья, разобрать на диктофоне невозможно, настолько пронзителен и громок ее визг, зато хорошо слышно подсудимого Яшина: «Ваша честь, почему Вы препятствуете нашей защите? Вы все время скрывали от присяжных правду. Вы даже сейчас, в последнем слове, не даете нам говорить. Вы попираете даже наше право на последнее слово! Вы что творите заодно с прокурором и Чубайсом! Прекратите произвол!»
Миг тишины и вдруг тихое, отчетливое, но явно не яшинское «Позорище!»
Судья заголосила пуще прежнего, она взвыла как сирена: «Пристав! Заберите у Квачкова схему!» И взашей присяжных: «Присяжные заседатели, покиньте зал!»
Свирепо всматриваясь в зрителей, Пантелеева грозно вопросила: «Приставы, укажите, кто из присутствующих в зале допустил сейчас выкрик».
Приставы не успели сдвинуться с места, как с крайней скамьи степенно поднялся седовласый, рослый и прямой, несмотря на почтенный возраст, мужчина. Стать и спокойная уверенность его произвели впечатление на Пантелееву, та спросила, умерив пыл: «Это Вы кричали «позор»?.
«Не позор — позорище! — жестко поправил ее старик, устав сдерживать возмущение. — Я говорю, что это позорище! Даже в фашистском суде Димитрову давали слово, последнее слово, и не прерывали его так! А здесь Вы что творите?! То, что фашисты себе не позволяли! Это же страшнее фашистского суда!»
Судья Пантелеева, ничуть не смутившись: «Назовите Вашу фамилию?»
«Генерал-лейтенант Фомин Алексей Григорьевич».
Судья все мимо ушей: «Фомин Алексей Григорьевич удаляется за нарушение порядка в судебном заседании!»
Генерал твердо и уверенно: «Не выйду!»
Судья истерично: «Приставы! Удалите его!»
Служивые мешкают, в их взглядах растерянность и … боль. Они явно не хотят оскорбить старика.
Громовым голосом Яшин взывает к судье: «Вы намеренно провоцируете скандал!»
Генеральский голос Фомина перекрывает даже яшинский бас: «Что здесь творится?! Это — суд?! Мы за что воевали?!»
Обстановка накаляется, как железный лом в кузнечной печи. Таким ломом можно и суд разворотить до фундамента. Пантелеева это поняла: «Объявляется перерыв на десять минут!»