Черная мантия. Анатомия российского суда

Краснокутская Любовь Васильевна

Вердикт — оправдательный! (Заседание шестьдесят пятое)

Дым над Москвой развеялся. И присяжные оправдали подсудимых.

Как страшная фантазия десять месяцев длился этот судебный процесс в Московском областном суде, от фантасмагорий которого волосы вставали дыбом, лоб покрывала нервная испарина, зрачки расширялись от ужаса. И это лик нашего правосудия?! Какой уж там лик! Издевающееся, блудливое мурло, мерзкая харя, глумливая рожа, отвратительная морда — вот это более-менее подходящие названия для той системы, что демонстративно и нагло показывала юридические клыки и законотворческие когти возмущенному народу. И все же у страшной сказки оказался счастливый конец! Оправдательный приговор подсудимым по делу о покушении на Чубайса 20 августа 2010 года вошел в историю отечественного правосудия.

Утром здание Московского областного суда гудело встревоженным ульем. Человек

до ста пятидесяти народу, скопившегося в холлах, множество журналистов, десятки телекамер, — все это сгрудилось у входа в зал и нетерпеливо ожидало завершающей стадии судебного процесса. Кто нервно бродил по широким просторам холлов, кто кучковался, обсуждая возможные решения суда, а кто тихо молился у громадных окон, что впускали с улицы непривычно студеный ветер. Все напряжены и взволнованы. Всех не оставляет чувство, что те двенадцать человек, что сейчас будут решать судьбу подсудимых, как делегаты от народа, призваны не только определить участь обвиняемых, но и проявить состояние самого народа, поручившего им эту миссию. Честь или бесчестие, совесть или бессовестность, неподкупность или продажность — что пересилит в народе здесь и сейчас, то останется как преобладающая доминанта на многие-многие годы. Именно это взвешивалось в тот момент на весах Фемиды в Московском областном суде.

Человек пятьдесят, в числе которых и мы, журналисты, наравне с родственниками были допущены в зал, остальные продолжали нервное недреманное дежурство в коридорах. Судья пригласила через секретаря присяжных заседателей и огласила им тридцать девять вопросов, на которые народные судьи должны дать ответы в своем вердикте. После этой длительной процедуры с многократно повторяющимися в вопросах формулировками из обвинительного заключения, судья Пантелеева приступила к напутственной речи, предупредив, что речь ее продлится не менее трех часов. Так оно и вышло. Правда, то была речь не судьи — объективного, беспристрастного, объемлющего доводы обвинения и защиты, то была речь то ли еще одного прокурора, всеми неправдами отстаивающего обвинительное заключение, то ли еще одного страстного, напористого и наглого личного посланника Чубайса, потому что многочасовое напутственное слово судьи Пантелеевой — один сплошной обвинительный пафос, густо замешанный на обвинительном заключении следствия, и на тех измышлениях и откровенной лжи, что десять месяцев представляла сторона Чубайса при полном уничижительном игнорировании всех основных бесспорных доводов и доказательств защиты. Судья Пантелеева час за часом освежала в памяти присяжных заседателей все основные узлы процесса, причем, доводы защиты представлялись в изрядно потрепанном, обкусанном и истерзанном виде, так, чтобы хилые, натянутые, как драный носок на грязную пятку, доводы обвинения на этом фоне выглядели весомее и солиднее.

Инструкцией, как заполнять вопросный лист, закончилась, наконец, напутственная речь судьи Пантелеевой. Посыпались возражения подсудимых, которые сравнивали судейский спич с готовым обвинительным вердиктом, особо возмущенные тем, что в многочасовой своей речи судья умудрилась опустить все доводы защиты. Но и у прокурора Каверина нашлись в огромном количестве возражения на речь судьи, судя по той увесистой стопке листков заранее напечатанного текста, что он держал в руке. То был длиннющий, начиная с ноября (!) 2009 года, перечень прегрешений подсудимых Яшина, Квачкова и Миронова, регулярно, по заявлению государственного обвинителя, оскорблявших Чубайса, его соратников-потерпевших, судью и, конечно же, самого прокурора. Весь этот многостраничный донос Каверин требовал внести в напутственную речь и обратить на это внимание присяжных. Создавалось впечатление, что предусмотрительный прокурор в случае неуспеха обвинения на процессе заранее готовит подсудимым новое дело по части оскорбления чести, достоинства и деловой репутации всей своей честной компании. Судья привычно и скоро отказала в возражениях всем подсудимым, потом столь же стремительно удовлетворила возражения прокурора. Она торопилась управиться с вердиктом в рамках текущего дня.

В напряженной тревожной тишине присяжные заседатели удалились в совещательную комнату для вынесения вердикта. На часах было 16:23. Публика повалила к выходу, где ее с нетерпеливыми расспросами ожидали не попавшие в зал.

Началось долгое и мучительное ожидание исхода. Надо ли описывать чувства, охватившие в это время подсудимых. Что отсчитывали эти часы в их жизни? Последние глотки свободы перед пожизненным или первые шаги из-под дамоклова меча обвинения?..

Через три с половиной часа, почти в восемь вечера, судебные приставы начали процеживать народ в судебный зал. Есть вердикт! Подсудимые, их родные и друзья, даже мы, журналисты, охваченные их настроением, входили в двери зала судебных заседаний, как на эшафот,

где в самый последний миг может блеснуть искорка надежды на помилование. Ведь, как мы помним, представитель Чубайса Гозман уверенно в суде заявлял об обвинительном исходе процесса, следовательно, имел на то основания, финансовые основания, проще говоря, состоявшийся подкуп, ибо других оснований для обвинительного вердикта в этом деле просто быть не могло. Так что же, что пересилило в людях, которые только что решили судьбу четверых ни в чем неповинных — вот вопрос.

Судья впустила присяжных в зал. Они шли хмурые, даже мрачные, некоторые были и вовсе подавлены. Одни открыто и прямо смотрели в зрительный зал, другие отводили глаза. Поражало и пугало их общее настроение раздора и разочарования.

Старшина присяжных вручил судье вопросные листы, и она молча начала их изучать. Вцепившись глазами в Пантелееву, зал пытался хоть что-то считать с ее лица. Куда там! Но не потому, что лицо местной Фемиды, как подобает богине правосудия, излучало спокойствие и бесстрастность. Нет, то была такая дикая невообразимая смесь удовлетворения и разочарования, что рушились любые догадки и предположения. Впрочем, наши бесплодные эксперименты в физиогномике были не долги, судья вдруг резко и зло поднялась, многопудовый массивный стул со стуком отъехал в сторону: «Я должна подумать над вердиктом! Уважаемые присяжные заседатели, прошу вас пройти в совещательную комнату!»

Присяжные ушли к себе, судья уединилась, не прореагировав никак на сказанное ей вослед кем-то: «Позвоните. Позвоните». Остался лишь недоумевающий зрительный зал и озадаченные отстрочкой своей участи подсудимые.

Судья вернулась минут через сорок, вызвала присяжных в зал и объявила им результаты своего уединенного размышления: «Вердикт представляется мне не ясным. На вопрос под номером 27 вы дали противоречивые ответы». Она отправила присяжных заседателей уяснять свои решения.

Разочарованная публика вывалилась в коридор, где ее ждали с новостями телекамеры и остальной народ. Новостей не было.

Прошел час. Еще одно просеивание зрителей через кордон приставов: проходят журналисты и родственники подсудимых. Вновь судья вводит присяжных, берет из рук старшины вердикт, долго его читает, а, прочитав, долго складывает листки, подбивая их нервно друг к дружке звонким стуком о столешницу, сумрачно продолжая все время о чем-то думать и, наконец, объявляет вновь: «Вердикт не ясен в вопросе под номером 14. Если вы ответили так в вопросе номер 27, то это теперь вступило в противоречие с вопросом номер 14».

Кажется, что с подсудимых опять снимают накинутую было на эшафоте петлю, чтобы дать им подышать минуту-другую. Все повторяется. Снова нетерпеливо и взволнованно дышит коридор людским ожиданием.

Через сорок минут запускают народ в зал. И опять судье «вердикт не ясен», и опять присяжные заседатели отправляются его дорабатывать.

Что происходило в эти часы в совещательных комнатах судьи и присяжных, с кем велись переговоры и уговоры, кого ломали через коленку, кого настоятельно предостерегали подумать о себе и своих близких, — все покрыто тайной, судебной тайной.

Шесть раз повторялась мучительная экзекуция «уяснения вердикта». Решения присяжных — оправдательного ли, обвинительного ли — все это время, на протяжении восьми (!) часов, никто не знал. Было ощущение, что от ожидающих решения своей участи подсудимых каждый раз отрезают по куску, и если первая операция была болезненной, то на шестой или седьмой раз привычной и только раздражающей неизвестностью будущего.

В седьмой раз подсудимых и публику позвали в зал в час ночи, без пяти час — если точнее. Закрылись двери зала. Приставы решительно отсекли от закрытых дверей всех непопавших. И вдруг к ужасу оставшихся ждать рядом с судейской комнатой открылась дверь и оттуда в коридор выступили шестеро крепких ребят в черной униформе с автоматами, в бронежилетах. Тюремный спецназ! Выход конвоя означал лишь одно: будут брать под стражу! пропали мужики! Отчаяние, подступившее к горлу, злость на присяжных, в долю секунды мелькнувшая мысль: купили их или так сломали, тут же подавленная досадой: да какая разница! празднуй теперь, Чубайс! торжествуй, иуда! И тяжелый мерный топот коротких сапог спецназа, но не к дверям зала, нет, они подошли к судебным приставам, проститься, руки пожать и на выход. Что?! Не нужны?! Оправдали?!.. Но это знал или мог догадываться об этом только тот, кто видел уходящий прочь тюремный спецназ, в самом судебном зале напряжение только нарастало. Петля, накинутая на шеи подсудимым в седьмой раз, уже не терла и не давила, с ней свыклись. Получив от старшины присяжных вопросные листы, судья, скрежетнув зубами, с раздражением пробежалась по ним. Додавливать присяжных дальше она не решилась, сдалась. Старшина вышел к трибуне и стал зачитывать ответы присяжных на поставленные перед ними вопросы.