Чёрный лёд, белые лилии

Моисеева Ольга Романовна

– Я торможу всех, - одними губами говорит Соловьёва. Антон вздрагивает, приподнимает её повыше, чтобы было легче дышать, и обнимает крепче. Говорит:

– Молчи.

– Из-за меня вы все погибнете, - снова шепчет она. Совсем тихо.

Антон опускает голову и смотрит в её бледное-бледное лицо с лихорадочным, нездоровым румянцем на щеках. А глаза у неё - совсем спокойные… Только печальные почему-то слегка.

И в них отражается небо.

– Я тебя не брошу, - говорит он.
– И ты не смей.

–

Уговорить шофёра,

невыспавшегося, раздражённого и явно подозревающего их, кажется делом невозможным, но у них получается. Антон не знает, что тут работает: слёзные уверения Широковой или вид подыхающей Соловьёвой. В конце концов, он обещает сдать их ко всем чертям военной полиции, Широкову и Рутакову сажает в кузов, а Антона с Соловьёвой на руках пускает к себе в кабину.

– Чёрт бы вас побрал, и зачем взял… - ворчит он всю дорогу, но Антон не слушает: он смотрит на заваливающуюся на него Соловьёву, смотрит на её синюшные губы, полуприкрытые глаза и тяжело, с хрипом вздымающуюся грудь.

Почему-то он ни на секунду не думает, что она может умереть.

Она не может.

Свой лимит умираний она исчерпала давным-давно.

– Ты не можешь меня бросить, - говорит он ей дрогнувшим голосом, когда Таню совсем ведёт и она, надсадно закашлявшись, буквально падает ему на плечо.

– Не могу дышать… - сипит она, совсем клонясь вниз.
– Не могу, Антон, больно…

– И чё ты, леший тебя за ноги, застыл?
– вдруг ругается шофёр, на секунду даже отпустив руль.
– Ну, подтяни её повыше, голову ей запрокинь, что сидишь?

И, немного помолчав, когда Соловьёва затихает, добавляет:

– Зря ты её… Не сегодня-завтра ведь возьмут город. А в госпитале ты ей сейчас места не найдёшь. Помрёт так и так девка, жалко ж, мучиться будет…

Убей её.

Помрёт так и так девка.

Антон смотрит на шофёра так, что тот почему-то сразу замолкает.

–

Во Владивосток они попадают совсем под утро. На въезде нет ни постов, ни проверок, только какая-то бесконечная возня, крик, грохот и солдатская беготня.

Значит, правда со дня на день возьмут.

Военной полиции никто их не сдаёт, и, когда встаёт из-за океана позднее осеннее солнце, он оказывается посреди города с повисшей на нём Соловьёвой и жмущимися по бокам Рутаковой и Широковой один.

Лица у них испуганные и растерянные.

Что, девоньки, войну-то не так себе представляли?

– Ищите полк. Доложитесь Ставицкому или кому найдёте. За неё не беспокойтесь, - тихо добавляет он, встретив загнанный взгляд Широковой.
– Я найду вас. Ну, ну, идите. Ну, что вы?..

Голодные, замёрзшие, в остатках одежды, они обе выглядят побитыми собаками и смотрят на него точно так же.

– Она не умрёт, - шёпотом говорит Маша, бросая на Соловьёву, безвольной куклой повисшую на его плече, тоскливый взгляд.
– Да?

– Обещаю.

Подбадривая едва передвигающую ноги Соловьёву, он перекидывает её руку через плечо, подхватывает её под талию

и идёт искать госпиталь.

Всё будет хорошо.

–

Госпиталь с помощью всё бегущих куда-то прохожих, каждый из которых считает свои долгом уверить Антона, что мест там нет, он всё-таки находит.

Он ведь знал, что Христина молится за него хорошо.

Поэтому, в полном кашляющих, стонущих и заживо гниющих людей парадном увидев её, он ни капли не удивляется.

Происходящее вокруг похоже на ад, в котором они все скоро окажутся, и Антон хочет хоть как-то ободрить Соловьёву, потому что сладковато-тошнотный трупный запах всегда тяжело чувствовать в первые разы. Но это и не требуется: горячая рука, хватавшаяся за его плечо, слабеет, глаза Соловьёвой закатываются, и она оказывается у него на руках.

Ничего, Соловьёва.

Потерпи, Соловьёва.

Она ничего не весит, и Антону не стоит труда, крепко прижав к себе горящее тельце, протиснуться вперёд. Все свои силы он тратит на то, чтобы выловить в постоянно двигающейся толпе фигурку Христин в белом испачканном кровью халате, не отводить от неё взгляд и расталкивать всех, кто мешает ему добраться до неё.

Когда она видит его, то роняет из рук полный воды тазик, который с грохотом падает на пол, обрызгивая всех вокруг. Рот её приоткрыт, зрачки - во всю радужку. Губы шепчут что-то похожее на «Тони», но в общем гуле, конечно, не разобрать.

Помоги мне.

Ради всего святого, что ты так чтишь, помоги.

Я ведь тебе дороже, чем она? Дороже?

Бедная, бедная моя…

Она коротко кивает и жестом показывает ему идти за ней. Они проходят весь первый этаж. Перегородки разобраны, никаких палат не осталось: койки расставлены во столько рядов, что и не сосчитать, на них корчатся люди, совсем рядом, здесь же, за натянутой простынёй - операционные столы, врачи и медсёстры бегают так быстро, что и лица-то рассмотреть нельзя. Хотя рассматривать ни к чему; для того, чтобы увидеть отчаяние и адскую усталость, можно не смотреть. Звенят инструменты, гремят алюминиевые тазы, слышится плеск воды (или крови), стонут и кричат больные. Когда где-то снаружи раздаются взрывы, люди ничего не говорят, а только молча переглядываются между собой.

Скоро они будут здесь.

Скоро всё это будет ни к чему.

Христина открывает перед ним дверь какой-то каморки; там темно и холодно, пустое окно забито войлочным одеялом, совсем рядом стоят три пустые кровати.

– Сестринская, - коротко поясняет Христина, разбирая одну из постелей.
– Всё равно не нужна больше…

Антон быстро перекладывает Соловьёву на затёртое серое постельное белье, и её худенькое личико практически сливается с подушкой. Она дышит тяжело, с хрипами, и не открывает глаз. Христина быстро разматывает тряпки, в которые одета Соловьёва, и Антон видит впалый сизоватый живот, рёбра, которые можно пересчитать пальцами, руки-палки и точно такие же худенькие ноги…