Четвертая стрела

Юрген Ангер

– Я думал, ты рад, что наконец от него избавился, - Ласло повязал галстук, взглянул на себя в зеркальце и остался доволен, - Ты и в самом деле с ним - как мать настоятельница.

– Есть такое дело, - вздохнул Климт, - наверное, я просто к нему привык. И мне его жаль.

Ласло спрятал коробочку в карман, накинул свою роскошную шубу:

– Я попробую, попытка - не пытка. Но тут сам знаешь, как карта ляжет. Ты укладывайся в мою постель, поспи. Бог даст, никто больше к нам не явится сегодня. А мы с Акселем вернемся к вечеру - если дела отпустят.

Копчик явился

на службу с корзинкой - жена собрала ему на обед домашних расстегаев - и удивлен был обилием столпившихся перед крепостью гвардейцев, карет и саней. Копчик проспал спокойно всю ночь и ничего не знал о случившемся перевороте, а беготню и крики людей на улице в утреннем полусне просто пропустил мимо себя. Услышав о перемене власти от Кошкина, Копчик сперва даже обрадовался - красавица Елисавет давно была ему симпатична, но потом пригорюнился - как подумал, в какую пору теперь попадет домой. Он вспомнил, на которых вельмож делались ставки, уточнил у Кошкина, кого ночью привезли, и осознал, что за ночь в их маленьком банке случился дефолт.

– Аксель придумал еще поставить на то, кто как допрос перенесет, - рассказал Кошкин, - жаль, ты опоздал.

– А кто оценивает?
– поинтересовался Копчик.

– Сам его асессорское благородие, - Кошкин потупился.

– Проболтались?
– так и сел бедняга Копчик. Его воображению уже представился секретарь, доносящий об их развлечениях до начальства.

– Он сам предложил, когда услышал, что Аксель об этом говорит. Когда привезли в крепость всю эту свору и господин Головкин рыдал, с великим трудом выгружаемый из кареты - тогда Аксель и предложил эту игру, а секретарь подхватил. Сейчас допрашивают Мюниха, а первым был Остерман - наш Настоящий велел Акселю разложить свои щипчики, развести огонь и развесить над дыбою цепи пострашнее. Хоть и не велено пока никого пытать, впечатление это производит отменное.

– И как Остерман? Валялся и умолял?
– Копчик отчего-то думал, что Остерман непременно примется валяться и умолять, но тут он ошибся:

– Черт бы побрал этих немцев!
– сердито бросил Кошкин, - Я дал ему два пункта, а старый гриб держался на девятку. Один балл скинули ему, оттого что стонал, но это больше из-за подагры.

– А Мюниху сколько ты дал? И Левенвольду? Этот-то точно больше двойки не стоит.

– Ты прав, девять и два, - ухмыльнулся Кошкин, - вон Николаша к нам идет, сейчас все прояснится.

По темному, сводчатому коридору к ним спешил секретарь Николай Михайлович - "мой Николас" - вспомнил Копчик интимную интонацию павшего герцога.

– Прокопов, как хорошо, что ты уже на службе, - обрадовался секретарь, - И с какой корзиночкой! Прячь корзиночку и спеши за мной, у нас Половинов опять рухнул от духоты. Я бы гнал его в три шеи, дохлятину! Пойдем, сядешь писать - мы как раз отпустили графа фон Мюниха в камеру, - секретарь увидел молящие глаза Кошкина и шепотом проговорил, - Восемь - он всех закладывал напропалую, за это пришлось снять два пункта. Пойдем, Прокопов - тебя ожидает очередной арестант, приберегали его для тебя, можно сказать, на сладкое.

– Кто это, ваше благородие?
– спросил Копчик, уже догадываясь сам.

– Соляной вор, или господин Тофана. Прекрасный обер-гофмаршал Левенвольд, увы, уже не такой прекрасный, как прежде - от страха он сделался

серого цвета.

– А отчего соляной вор, ваше благородие? Ведь не успею материалы зачесть, хоть подскажите!

– Разграбил вверенные ему соляные копи, - пояснил нетерпеливо секретарь, - Пойдем же, хватит телиться, отдавай корзинку Кошкину!

Копчик с тоскою передал Кошкину корзинку, шепнул:

– Смотри, все не жри!
– и потрусил за начальством по темному, узкому коридору. В камере за столом сидели уже Сам, Андрей Иванович, и еще два судьи, наспех назначенные из придворных пустоцветов - Копчик толком и не помнил их фамилий, - а Половиновское место пустовало. Копчик низко склонился перед высоким судом и с удовольствием занял это пустое место. Николай Михайлович пристроился на другом конце стола. В дальнем углу камеры зловеще чернела дыба, красноватая в отблесках жаровни, и Аксель, лысый и страшный, в прозекторском кожаном фартуке, любовно перебирал играющие бликами инструменты. За дверью послышался топот, затем робкий стук.

– Введите арестованного!
– звонко и торжественно провозгласил секретарь.

– Арестованный Левенвольд!
– отозвался так же весело и торжественно конвоир, и втолкнул в камеру узника.

– Садитесь, дружочек, в ногах правды нет, - ласково обратился Андрей Иванович к трясущемуся гофмаршалу. Тот рухнул на стул - и Копчик не смог отвести от него глаз. Он лишь однажды видел гофмаршала так близко - в обманном зеркале в доме Десэ, когда фарфоровое личико в обрамлении белых локонов вдруг оказалось совсем рядом и гофмаршал, не видя Копчика, ему подмигнул. Тот гофмаршал был белый, воздушный и хрупкий, как мейсенский кофейник. Сейчас на стуле сидел неопрятный дядька с вороньим гнездом на голове, с запавшими висками и щеками, серыми и провисшими, словно у извлеченного из земли трупа. Прекрасные вишневые глаза его ввалились и смотрели жалко, как у больной собаки. Люди меняются в крепости, и живые прежде смерти делаются мертвыми - вот что подумал о гофмаршале Копчик.

– Что с вашим кафтаном, милостивый государь?
– тихо, вкрадчиво и почти нежно поинтересовался Андрей Иванович - такова была его манера допрашивать. На гофмаршале и в самом деле не было кафтана - только кораллово-золотой камзольчик и уже не совсем белая, хоть и по последней парижской моде, рубашка. На чулках тоже виднелись какие-то разводы и стрелки, а золотые туфельки были порядком затоптаны.

– Я подарил жюстикор вашим гвардейцам, - бесцветным голосом по-немецки проговорил гофмаршал, - им очень его захотелось, - он произнес это без гнева, механически.

– Хрущов, разберись, - Андрей Иванович полуобернулся к секретарю и чуть прибавил металла в свой голос, и тут же вернулся к гофмаршалу - с интонацией, мягкой, как пух, - Душа моя, прошу вас, говорите по-русски, я знаю, что вы это можете. Канцеляристу легче будет записывать за вами.

Гофмаршал коротко кивнул - и Копчик понял, что именно в нем не то. Он не казался напуганным, он был очень болен, и дрожал не от страха, а от озноба.

– Что я должен подписать?
– гофмаршал закинул ногу на ногу и сцепил на колене трясущиеся черные пальцы, - Я все подпишу, даже не читая, - он говорил по-русски, картавя и захлебываясь в шипящих, и с непривычки переставлял буквы в словах на несвойственные им места.