Четыре сестры-королевы
Шрифт:
Она качает Эдмунда на коленях, обнимая, как куклу, и напевает. Ждет, когда придет Генрих. «Сердцем льва» он когда-то – раньше – называл Элеонору. Эти кричащие рыжие волосы, плохие зубы. Этот валик жира на талии, складки на шее. Крики из толпы: «Лучше английская шлюха, чем Элеонора!» Наверняка проделки английских баронов. Рассерженные тем, что Генрих дарит земли, замки и устраивает выгодные браки своим «иностранным» братцам Лузиньянам, бароны вынесли свою обиду на улицы, разжигая недовольство среди тех, кому нет ни малейшего дела до земель, замков и высокородных дочерей. Элеонора обмахивает лицо
«Лучше шлюха, чем Элеонора!»?
Это правда, Генрих?
– В чем дело, мама? – Эдмунд, снова заболевший, заснул было у нее на руках, но теперь хлопает ее ручкой по лицу. – Не плачь, мама. Я скоро поправлюсь.
Она качает его и вспоминает брачную ночь, стихи, которые Генрих шептал, гладя на ее юное тело и покрывая поцелуями:
Мадам, каждый день я ваш,Я вашим рабом остаюсь,Быть вашим всегда клянусь,Повсюду, в любых напастях.Вы первая радость моя,И сколько б ни прожил я,Последним останетесь счастьем [56] , —56
Эта песня трубадура Бернара де Вентадорна «Pel doutz chan que’l rossinhol fai» на старофранцузском звучит так:
Domna, vostre sui e serai,Del vostre servizi garnitz.Vostr’ om sui juratz e plevitz,E vostre m’era des abans.E vos etz lo meus jois primers,E si seretz vos lo derrers,Tan com la vida m’er durans.шепчет она, заканчивая песенку и не обращая внимания на слезы, уже капающие на голову сына. Она вспоминает слова Ричарда в день церковного праздника Санчи – что любовь подобна нежному маслу, а брак похож на уксус. Это неправда, сказала она тогда сестре. Любовь может идти рука об руку с браком. Страсть можно поддерживать сколь угодно долго, если оба, муж и жена, хотят этого. Тогда она была уверена, что способна удержать интерес Генриха. Но ссоры взяли свое. Привычка Генриха сваливать свои ошибки на других тяжело ударила по ней: неудачи Симона в Гаскони и его тяжбу с Генрихом за Элеанорино приданое он считает отчасти ее виной. По ее мнению, Генрих должен выплатить им обещанное, и за это он обвиняет ее в разжигании вражды. Но когда она отказалась давать показания в пользу Монфоров – разве он оценил ее поддержку? Как будто не заметил. Возможно даже, потерял к ней уважение.
И тем не менее она все та же, какой была всегда, – а кое в чем даже сделалась гораздо лучше. Ее фигура стала пышнее, лицо красивее, платья более модными, чем когда она впервые встретилась с ним. Она прекрасная охотница, что когда-то приводило его в восторг. Она продолжает писать ему стихи; раньше ему это нравилось, но теперь он не проявляет к ним никакого интереса. Генрих жалуется, что она слишком вмешивается в его государственные дела, хотя раньше сам приглашал ее для обсуждения каждого решения. Разумеется, так было до того,
Рыжеволосая шлюха занимает ее меньше всего. По крайней мере, такая женщина не заменит Генриху королеву – правда, хотелось бы, чтобы он был более разборчив. Однако обсуждать с ним этот вопрос не имеет смысла. Он никогда не сознается и не извинится. Лучше она будет еще усерднее стараться его привлечь, и начнет сегодня же вечером. Зажжет в комнате побольше свечей, примет ванну и надушит тело и волосы, возможно, споет – раньше ему это нравилось. Сегодня ночью она увидит в его глазах огонь и, может быть, снова разожжет в его сердце страсть.
Когда во второй половине дня Генрих входит в детскую, она встает, чтобы поцеловать его, – но он отворачивается.
– Только что прибыл твой дядя Бонифас, – говорит король. – Конечно, с прошением.
Элеонора не понимает, что бы это значило. До того дядя никогда им не жаловался. Она встает, водружает на голову корону и идет вслед за Генрихом в приемный зал. Они занимают свои места, и входит дядя Бонифас, угрюмый и краснолицый, не такой красивый, как обычно. Вместе с ним входит дядя Питер.
– Случился очень печальный инцидент, – говорит Бонифас. – Прямой вызов моему авторитету архиепископа Кентерберийского и серьезное нарушение наших законов.
– В этом вопросе вы имеете достаточно полномочий, – отвечает Генрих, недовольный, что его беспокоят в Виндзоре. – Зачем обращаться ко мне?
– Дело в том, Ваша Милость, – дядя Бонифас бросает предостерегающий взгляд на Элеонору, – что нарушитель – ваш брат Эмер де Лузиньян.
Когда в прошлом месяце Бонифас был в Риме на приеме у папы, Эмер – все еще дожидаясь своего утверждения епископом Винчестерским – назначил в приют Святого Фомы в Саутуарке нового приора.
– Он превысил свои полномочия, и мой представитель Юстас уведомил его об этом, но он не стал слушать. Поэтому Юстас отлучил назначенца вашего брата от церкви и посадил под арест до моего возвращения.
Генрих багровеет:
– Ужасный поступок. Я бы назвал это чрезмерной реакцией.
– Но как еще было удержать его от занятия должности? – вступается Элеонора. – Эмер должен сказать спасибо, что его самого не отлучили от церкви.
– Что и случилось бы, не будь он братом короля, – замечает Бонифас.
Сестра Генриха Алиса и его братья Гай и Уильям решили уладить дело, послав в помощь Эмеру вооруженных рыцарей.
– Через неделю после ареста приора эти люди дубинами и топорищами отбили арестованного у мэйдстоунской охраны.
– Мы с братьями кое-что унаследовали от матери, – удовлетворенно хмыкает Генрих.
– Потом они поскакали в Ламбетскую церковь и схватили бедного Юстаса и нескольких моих слуг. И обошлись с ними очень плохо: избили почти до бесчувствия и бросили на дороге.
– На дороге! – восклицает Элеонора. – Близ Ламбета!
– Без лошадей и оружия.
– Их могли убить!
Ламбетская дорога кишит разбойниками и убийцами.
– Но ведь не убили? – спрашивает Генрих. – Нет? Значит, серьезного вреда не причинили.
– Не причинили серьезного вреда?! – вскрикивает Элеонора.
– Ваша Милость, – говорит Питер, – ваши братья оскорбили не только авторитет архиепископа, но также и ваш, поскольку это вы назначили Бонифаса на его должность. Если вы не осудите их, то потеряете уважение как со стороны баронов, так и со стороны менее значительных подданных.