Четыре сестры-королевы

Джонс Шерри

– Значит, ради уважения баронов я должен принести в жертву моих родных? – скептически похохатывает Генрих.

Или она не так расслышала?

– Генрих, уважение подданных крайне важно, если ты собираешься и дальше править.

– Не помню, чтобы я просил твоего совета, – сквозь зубы обрывает ее король.

Он встает и, ко всеобщему удивлению, повернувшись спиной к савойским дядюшкам и жене, удаляется в свои покои.

Элеонора спешит за ним. Король задумчиво стоит у окна, его силуэт темнеет в вечернем свете.

– Как ты смеешь так со мной разговаривать,

Генрих? – спокойно спрашивает она.

– Как ты смеешь со мной так разговаривать, Элеонора?

– Генрих, ты же знаешь: я права. Твои братья…

– Ничего я не знаю! Моим братьям надоело, что твои дядюшки обращаются с ними, как с вассалами. С ними, сыновьями королевы!

– Епископ Винчестерский подчиняется архиепископу Кентерберийскому, – напоминает Элеонора. – Родители тут не имеют значения.

– Бонифас Савойский возомнил, что все у него в подчинении.

– Среди английского духовенства – да.

– И он приходит жаловаться на насилие – после того, как сам чуть не убил старика, превысив свои права надзирателя над монастырем! Помнишь?

– Твои братья были не правы, когда бросили ему вызов, и не правы, когда избили его людей.

– А ты? Ты была права, когда бросила мне вызов по поводу Бламстедского назначения?

– Очевидно, да, поскольку так сегодня решил суд.

Он отводит глаза, словно потерял нить и ищет ее где-то в комнате.

– Ты ненавидишь моих братьев.

– Нет. Я…

– Да! – торжествующе хохочет он. – Ты возненавидела их с того дня, как они прибыли в Лондон. Не трудись возражать. В тот день я прочел это в твоих глазах и до сих пор вижу твою злобу, когда появляются Уильям или Эмер. Но почему, Элеонора? За что ты их ненавидишь?

– Можешь спросить об этом своих братьев. Это они обращаются со мной, как с соперницей за твою любовь.

– Никакого соперничества нет, – рычит он.

– Ты слишком ясно дал это понять. – На ее глазах выступают слезы, и она отворачивается, чтобы их скрыть.

– По крайней мере, они не оспаривают каждое мое решение с таким вызовом, не унижают меня перед моими подданными.

– Да что ты знаешь об унижении? – огрызается она, повернувшись к нему. – Ты, который унизил меня перед всей Англией свой рыжей шлюхой!

У него выкатываются глаза, рот открывается и закрывается, как у выброшенной из воды рыбы.

– Сегодня я видела, как она шла по улице в мантии, которую я тебе подарила. Я подумала, кто-то из слуг украл ее! Но когда подошла…

– Ты подошла к ней? Бог мой, Элеонора!

– Да, а почему нет? Я вообразить не могла, что ты изменяешь мне, тем более с такой жалкой и дешевой потаскушкой.

Его лицо бледнеет, как рыбье подбрюшье:

– Ты обозналась. Это была чья-то другая мантия. Надеюсь, ты не устроила публичной сцены.

– Не оскорбляй меня.

Она поворачивается, выбегает из комнаты в свои покои, хватает разорванную мантию и бежит обратно. Он смотрит на жену, как будто кто-то – или что-то – умирает у него на глазах. Или уже умерло.

– Посмотри сам! – она бросает в него мантией.

Он осматривает ее, словно отыскивая

путеводную нить, которая бы его оправдала.

– Как она могла порваться?

– Я сорвала ее с шеи этой шлюхи.

– Не может быть.

– Сорвала. Надо было изорвать ей морду, этой наглой chienne [57] . Она явно издевалась надо мной, Генрих! Я бы растерзала ее на куски, если бы не рыцари, которых ты послал со мной.

– Не могу поверить, что ты способна на такое. Разве подобает королеве так себя вести?

57

Сука (фр.).

– А королю? Тебе пристало закатиться в самую клоаку королевства? Боже мой, если собираешься изменить мне, выбери благородную женщину или хотя бы кого-нибудь из наших служанок! Любая из них лучше бы подошла человеку, за которым я замужем!

– Кому-то все равно пришлось бы быть этим человеком.

Жилы у него на шее начинают пульсировать. Взгляд становится безумным. Элеонора понимает, что перегнула палку. Она ждет взрыва.

– Как далеко может зайти высокомерие женщины, если ее не остановить! – кричит король. – Я высылаю тебя из Лондона. Сейчас же!

– Зачем, чтобы встречаться с ней?

– Убирайся. Сегодня же.

– Хочешь, чтобы я ушла? Правда? – Она прижимает руку к вздымающейся груди. – И куда мне идти?

– Как можно дальше от меня.

– Тогда… Тогда я останусь здесь, с детьми. А ты можешь ехать в Вестминстер.

– Я тебя прогоняю. Убирайся сегодня же прочь из Лондона и не возвращайся, пока я не разрешу. Если когда-нибудь такое случится.

Она садится на кровать, вцепившись в покрывало, приказывая себе дышать, но дыхания нет. Если он разведется с ней, она потеряет детей. И не сможет помогать им – потому что Генрих женится на другой, и его новая королева будет пестовать собственное потомство. Эдмунд не сможет стать королем Сицилии, потому что Генрих со своими бурными вспышками и импульсивными решениями наверняка упустит такую возможность. Эдуард потеряет Гасконь, которая достанется Ричарду Корнуоллскому. Ее дочь Беатриса выйдет за менее значительного человека, чем вышла бы при влиятельной матери.

– Генрих, не делай этого. – Она поднимает на него умоляющие глаза. – Дети нуждаются во мне. А ты нужен мне.

– Об этом ты должна была подумать до того, как оскорблять меня. Прежде чем присваивать мои права. И не думай по пути скрыться. Я конфискую твое золото и земли.

– Но куда я пойду?

– Какое мне дело куда? Отправляйся в Винчестер.

– В Винчестере для меня ничего нет, Генрих. – Ее голос звучит издалека, жалобно, как у ребенка, даже для ее ушей.

– Да, да, я отсылаю тебя в Винчестер. – Его ухмылка выглядит зловеще. – И навести там ждущего вступления в должность епископа. Мой брат Эмер будет несказанно рад тебя видеть.