Чистые струи
Шрифт:
Совершенно спокойный Петя стоял у шестого вагона и смотрел на выходящих пассажиров. Все они были усталые и помятые, как засоленные в бочке огурцы. Вот и все на перроне… Нет, седой ополневший от возраста и недостаточности простора для нормальной жизни проводник тащил к выходу большую, тяжелую корзину, а за ним семенила сухонькая старушка с узелком.
— Спасибо, спасибо, родимый! — заранее благодарила она его в круглую, влажную спину. — Спасибо за сердечную отзывчивость!
Слово это царапнуло слух каким-то своим казенным одиночеством, но проводнику,
— М-м-молодой человек! — голос у проводника гневный и в меру властный. — Что вы там забыли?
Петя растерянно остановился в тамбуре, вглядываясь в утробное устройство душного вагонного коридора.
— Простите… — Он, уже неожиданно сникший и встревоженный, снова спустился на перрон. Может быть, так бы и ушел, но тучный работник транспорта не сводил с него подозрительного взгляда всего повидавшего человека. — Я… Это… В Излучье к вам никто не садился?
Проводник, кажется, начал гасить подозрительность взгляда.
— В Излучье, говоришь… Это где грузди… А вот мы сейчас посмотрим, пошли, пошли!
Размашисто, но неловко перешагивая через кучу использованного белья, он предупредил Петю:
— Постой там, не ходи сюда…
Петю, уже несколько отвыкшего от подобного обращения, со всей силой притягивала сейчас толстая и официальная, набитая, вероятно, важными документами, сумка проводника.
— Гм… Так какого же черта… — Этот пожилой человек, пытаясь сдержать раздражение, ступал уже прямо по белью.
…Надюха сидела у окна и смотрела на нижний этаж старинного вокзала. Петя робко тронул ее за локоть, но она повернулась не сразу. Проводник ощущался за спиной сдержанно-сердитым сопением. Но когда Петя увидел наконец глаза жены, то этот толстый и испорченный своеобразной властью человечек забылся сразу и навсегда. Ее взгляд, ошпаривший его невероятным количеством тоскливой горечи, любви и ненависти, решимости и растерянности, не мог — прежде всего, окунаясь в озноб, он отметил именно это — быть взглядом его Надюхи.
— Я… назад поеду… — сказала она тихо, отворачиваясь к окну.
И эти ее слова испугали, огорошили Петю больше, чем ее взгляд, потому что в них была какая-то серьезная ненормальность потерявшего над собой контроль человека.
«Я не буду тосковать по тебе, правда?»
В эту минуту он понял ее больше и пронзительнее, чем за все прожитые вместе годы.
Опомнился он на перроне, но еще долго держал ее, странно невесомую, на не привыкших к этому руках и, не замечая изумленных взглядов прохожих, купал свои и без того влажные щеки в ее теплых слезах.
— Нн… Не плачь! — еле выдохнула она, высвобождаясь. И тут же припала к плечу, уже не в силах сдерживать рвущегося голоса.
Теперь прохожие прятали глаза. Уставший, как никогда не уставал за смену, Петя был благодарен им за эту чуткость.
— Ты хочешь есть? Ведь хочешь же?! — спрашивал он, не выпуская ни на секунду
Она так же улыбалась и так же качала головой.
И только потом-потом, в какой-то точке немыслимо большого дневного пространства он услышал:
— Петя!
Вздрогнул, потому что не мог ошибиться…
— Петя! — Надюха, его Надюха смотрела на него печальными и ласковыми глазами Лены. — Этого же не было, правда?..
Ему показалось, что она спрашивала именно о Лене, и его сковало чувство, близкое к ужасу. Какая-то секунда решала — предаст или нет он память о той, которая была…
— Я сто раз его прочитала…
Они сидели за светлым, гладким столиком летнего кафе и были похожи на потерявших в страшном лесу и совершенно случайно нашедших друг друга детей. И Петя, самым таинственным образом освободившийся от того, что появилось в его душе с письмом Надюхи, просто и складно рассказывал ей сейчас про счастливую встречу в поезде, про краевую библиотеку, профессора Одинцова и свою толстую тетрадь в коленкоровой обложке. На лице жены было написано все. И смущение, и раскаяние, и доверчивая нежность… То, что пережил он в эти дни, казалось уже далеким и неестественным.
— Помнишь, когда тебя убивали?.. — спросила она. посмотрев на него пристально.
Он понял, что это когда — там, на полянке. Но он никогда не думал, что там его убивали…
— Я об этом думала в поезде. Хорошо, что я тогда забыла про топор…
Это откровение разволновало его — и ужаснуло, и полоснуло по сердцу щемящей радостью.
— Мне ехать домой? — спросила она ближе к вечеру, когда они сидели на скамеечке у моря. На той самой скамеечке… Что-то самостоятельное, не зависящее от Пети, привело его сюда. Привело, но не смогло смутить, потому что он понимал: просто это продолжение вчерашнего.
— Мы вместе поедем!
— Но ведь…
— Вместе!
Она прижалась к нему, спрятав в плечо лицо.
— А хочешь — поедем на дачу?! Поедем, а?
Она согласилась, не спрашивая, что это за дача и какое Петя имеет к ней отношение. Петя едва-едва отметил это про себя и не удивился, понимая, что оба они имеют теперь право на безграничное доверие друг к другу.
Солнце уже садилось, когда они подошли к этому неказистому домику. На участке никого не было. Они в нерешительности остановились перед старенькой калиткой. Потом услышали голоса: Слава и Костя спорили.
— Можно к татарам? — открывая дверь, негромко, но весело спросил Петя.
Они смутились, от Пети это не ускользнуло, но только на секунду. В следующую секунду Костя уже сгребал со стола чертежи.
— Ну, ребята, это же несерьезно! — с огорчением произнес расставляющий стулья Слава. — Сколько же можно ждать…
Петя еще раз понял всю прелесть хорошего воспитания. И еще он понял, что Надюха произвела на друзей очень приятное впечатление.
Потом они смотрели, как Костя крадется вдоль грядки.