Что делать (Черновая редакция романа, варианты, наброски)
Шрифт:
XXVII
Это было в конце апреля. В половине {В последних числах} июня Лопухов возвратился. Пожил недели три в Петербурге, потом поехал {уехал} в Москву, по заводским делам. 9-го июля он уехал, а 11 июля поутру произошло недоумение в гостинице у станции Московской железной дороги, по случаю невставанья приезжего, а часа через два потом сцена на Каменноостровской даче. Теперь проницательный читатель уже не промахнется в отгадке того, кто это застрелился.
– "Я уж давно видел, что Лопухов", говорит проницательный читатель.
– "Конечно", отвечаю я.
– "Да он и не застрелился, я с самого начала знал, что не застрелился", - в восторге от своей догадливости вопиет проницательный читатель.
– "Так куда же он девался, и как фуражка его оказалась простреленною по околышу?"
– "Нужды нет, это все его штуки, а он сам себя ловил бреднем, шельма этакой", - ломит себе проницательный читатель.
– Ну, бог с тобою, как знаешь, - ведь тебя ничем не урезонишь.
XXVIII
ОБЫКНОВЕННЫЕ ЛЮДИ И ОСОБЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК
Часа через три после того, как ушел Кирсанов, Вера Павловна опомнилась, и одною из первых ее мыслей было: нельзя же так оставить мастерскую. Да, хоть Вера Павловна и любила доказывать, что мастерская идет сама собою, но ведь в сущности знала, что
Когда Маша выходила из ворот, ее встретил [Рахманов] Рахметов, уже с полчаса бродивший около дачи.
– Вы уходите, Маша? Надолго?
– Должно быть, придется воротиться уж поздно вечером. Много поручений.
– Вера Павловна остается одна?
– Да. Одна.
– Так я зайду, посижу вместо вас, - может быть, случится какая-нибудь надобность.
– Ах, пожалуйста, а то боялась за нее.
Кроме Маши и равнявшихся ей или превосходивших ее простотою души и платья, все немного побаивались Рахметова, - и Лопухов, и Кирсанов, и все, не боявшиеся ничего и никого, иногда чувствовали перед ним некоторую трусоватость. Но Маша и равнявшиеся ей или превосходившие ее сильно благоволили к нему. Он вошел, сказал Вере Павловне, что уж он все знает и приехал просидеть у нее вечер, на всякий случай, не понадобятся ли ей его услуги. Услуги были бы нужны, пожалуй, хоть сейчас - помогать в хлопотах по разборке вещей, и всякий другой на месте Рахметова в одну и ту же секунду и был бы приглашен, и сам вызвался бы заняться этим. Но Вера Павловна, поблагодарив его за внимательность, не попросила пособить ей разбирать вещи, и он не вызвался, а сказал: "Я буду сидеть в кабинете; если что понадобится, вы позовете; и если кто придет, я отопру дверь, вы не беспокойтесь сама", - и преравнодушно ушел в кабинет. Долго пересматривал он полки с книгами, все раздумывая, какую взять, наконец с радостью сказал: "А, вот это хорошо, что попалось" - это он сказал, прочитав на переплете нескольких томов: "I. Newtonii Opera [quae super sunt] omnia" - "Полное собрание сочинений Ньютона", - торопливо стал перебирать томы, один за другим, отыскал, какой нужно, и с любовною улыбкою перечитал заглавие сочинения [которого] [встречею с ко], мысль о котором так его одушевила: "In Apocalypsis Commentariorum libri V", то есть [Комментар] "Толкование на [книгу] Апокалипсис".- "Да, эта сторона истории знания до сих пор оставалась у меня пробелом. Ньютон писал этот комментарий в старости, когда был наполовину человеком в здравом уме, наполовину помешанным. Книга классическая по вопросу о смешении безумия с умом. Ведь это смешение почти во всех книгах, почти во всех головах. Но здесь оно должно быть в образцовой форме. Во-первых, гениальнейший ум, во-вторых, и приметавшееся к нему безумие - признанное, бесспорное безумие. Значит, книга капитальная по своей части. Тончайшие черты общего явления должны выказываться здесь рельефнее, чем где бы то ни было, и никто не может подвергнуть сомнению, что это терты именно того явления, которому принадлежат, - черты смешения безумия с умом. Сочинение, достойное изучения". Он с усердным наслаждением принялся читать книгу, [читать которую так] которую в последние сто лет едва ли кто мог прочесть, кроме несчастных [занимавш] корректоров ее: читать ее для кого бы то ни было, кроме Рахметова, то же самое, что [куша] есть песок или опилки. Но ему было вкусно.
[Если б я был художник вроде наших великих художников [имеющих], я присочинил бы [к тому, что было] какую-нибудь пружину, чтобы Рахметов [принимал участие в развит] участвовал в действии романа. Если б я был истинным художником, я взял бы предметом рассказа те стороны жизни, в которых Рахметов был главным действующим лицом, - и это мне очень хотелось бы сделать, но с такою задачею я не справился бы. Но хоть я и плохой писатель, а все не]
Если бы я был художник вроде наших великих художников, имеющих куаферские понятия об искусстве и взгляд очень благородного и образованного фата средней руки на жизнь и людей, я присочинил бы к [своему] тому, что я рассказываю, какую-нибудь пружину [и], чтобы Рахметов стал участвовать в действии романа, и [изоб] нарисовал бы фигуру, на лбу, у которой красивым и четким шрифтом было бы отпечатано: "видите, добрые люди, как тупоумен мой автор и как ни бельмеса не понимает [ни в чем, что выходит] из того, о чем пишет, и что он не человек, а кукла [свернутая] из старого тряпья".
Если бы я был истинный художник, я взял бы предметом рассказа те стороны жизни, в которых Рахметов был главным действующим лицом, - это мне очень хотелось бы сделать; но с такою задачею я не справился бы. Но хоть я и плохой писатель, а все же [не считаю нужным присочинять пружин, все же могу понимать и] могу исполнять требования - если не искусства, то [хоть] по крайней мере сносной беллетристики - лучше наших великих художников, - я знаю, что для этого надобно просто рассказывать без [фигляр] присочинений все, что нужно для оттененпя главных лиц и положений рассказа: потому [хоть Рахметов и не принимал никакого участия в действии, я все-таки скажу о нем, что нужно для] не присочиняю пружин для введения Рахметова в участники действия, а просто: да, он не был действующим лицом в [рассказываемой] истории, которую я рассказываю, а все-таки [без него нельзя его] [лицо его нужно] [без знакомства с ним, нельзя понять в истинном] его лицо не было бы поставлено в романе подле главных действующих лиц, как стоит подле них в жизни, то черты главных действующих лиц не будут иметь [живой] своей житейской определенности [для читателя].
Без Рахметова огромное большинство читателей сбилось бы с толку насчет главных лиц романа. Ведь оно уже готово назвать Веру
Таких людей, как Вера Павловна, Лопухов, Кирсанов, я знаю сотни и забыл сотни. Таких людей, как Рахметов, я встречал только [пять] [шесть] [семь] девять человек, и никогда не сгладится ни одна черта ни одного из них в моей памяти. [Один из них] Двое из этих людей - женщины, [остальные пятеро] семеро - мужчины.
Тот из них, которого я встречал в кругу Лопухова и Кирсанова и о котором расскажу здесь, служил живым доказательством, что в сне Веры Павловны рассуждения Лопухова и Алексея Петровича о почвах требуют оговорки: нет такой почвы, в которой не [встре] попадались бы хоть маленькие клочочки, на которых могут вырастать здоровые колосья. Генеалогия Веры Павловны, Лопухова, Кирсанова не восходила дальше дедушек с бабушками. Рахметов был из фамилии, известной с XIII века: в числе татарских темников корпусных начальников, - перерезанных в Твери вместе с их войском за [покушение] намерение обращать народ в магометанство, - намерение, которого наверное не было у них, а [проще] правду сказать, просто за притеснения, был Рахмет. [Маленький] Сын Рахмета, Латыф - Михаил, рожденный от жены русской, насильно взятой, племянницы тогдашнего тверского "дворского" [нечто] звание, похожее на французских майордомов или коннетаблей, - был пощажен за мать, и от этого Михаила Рахметовича пошли Рахметовы. Они в Твери были боярами, в Москве стали только окольничими, в Петербурге в прошлом веке делались генерал-аншефами, - конечно, далеко не все: фамилия разветвилась очень многочислен.
если я знаю, то мало ли чего я знаю, чего тебе [не нужно] проницательный читатель, во веки веков не узнать. А вот чего я действительно не знаю, так не знаю: где теперь Рахметов, и что с ним, и увижу ли я его когда-нибудь. Об этом я не имею никаких других ни известий, ни предположений, кроме тех, какие имеют все его знакомые. Когда прошло месяца три-четыре после того, как он пропал из Москвы, и не было никаких слухов о нем, все предположили, что он отправился путешествовать по Европе. И догадка эта, кажется, верна. По крайней мере, она подтверждается вот каким случаем. Через год после того, как пропал Рахметов, один из знакомых Кирсанова встретил в вагоне по дороге из Вены в Мюнхен молодого человека, русского, который говорил, что проехал славянские земли, везде сближался со всеми классами, в каждой земле оставался на столько, чтоб иметь достаточное понятие о нравах, понятиях, образе жизни, степени благосостояния всех главных составных частей населения, жил для этого и в городах, и в селах, ходил пешком из деревни в деревню, - потом точно так же познакомился [с населением северной Г] румынами и венграми, с населением северной Германии, из которой опять [проехал] подвинулся к югу, в немецкие провинции Австрийки вот теперь все с тою же целью едет в Баварию, оттуда через Вюртейбург и Баден, проедет в Швейцарию [где], потом во Францию, объездит и обойдет всю ее, потом Англию, - и на это употребит еще год, - если останется из этого года время, то он познакомится с Италиею и Испаниею, если же нет, то так и быть, "потому что это не так нужно, а те земли осмотреть нужно" зачем же?
– "для соображений", а что через год во всяком случае ему "нужно" быть уже в Северо-Американских штатах, изучить которые более "нужно" ему, чем какую-нибудь другую страну, - что он даже не знает [останется ли он], возвратится ли он в Россию, или найдет себе дело в Северо-Американских штатах, - если найдет, то не возвратится, - но вероятнее, что возвратится, потому что кажется, в России, - не теперь, а через несколько времени, - он [будет более "нужен", чем] может быть полезнее, чем в Америке.
Все это очень похоже на Рахметова - даже и эти "нужно", случайно оставшиеся в памяти рассказчика. Наружностью, летами, чертами лица проезжий тоже подходил к Рахметову [насколько можно], но рассказчик тогда не обратил особенного внимания на своего спутника, который к тому же и скоро вышел из вагона, в какой-то деревушке, - поэтому рассказчик мог описывать его наружность лишь слишком общими выражениями, и полной достоверности нет; по всей вероятности это был Рахметов, а впрочем, кто ж его знает?
– может быть и не он. Был еще слух, что один молодой русский являлся к одному немецкому философу, и сказал ему так: "у меня 30000 талеров; мне нужно только 5000; остальные я прошу вас взять у меня".
– "Зачем же?" - "На издание ваших сочинений". Философ, натурально, не взял, но русский, будто бы, все-таки положил деньги у банкира на имя философа и [принес] [оставил у него] прислал ему такую записку: "Я оставил деньги на ваше имя. Распоряжайтесь ими". [Философ этот действительно очень беден. Если бы] Философ этот действительно живет в бедности, а Рахметов очень уважал его. Если б этот слух был верен, не было бы никакого сомнения, что к философу являлся именно Рахметов.
Так вот каков был господин, сидевший теперь в кабинете Кирсанова.
Да [совершенно особой пород] особенный человек был этот господин, особой, редкой породы экземпляр был, и не затем описывается экземпляр этой редкой породы, чтобы научить [вас] тебя, проницательный читатель, обращению с этою породою; тебе, ни одного такого экземпляра не видать в глаза, - твои глаза, проницательный читатель, не так устроены, чтобы видеть таких людей для тебя, они невидимы, их видят только честные и смелые глаза, - а для того я описываю такого человека, чтобы ты хоть понаслышке знал, какие есть люди на свете.