Что сказал Бенедикто. Часть 3-4
Шрифт:
– Гейнц, раз Аланд выбрал его, то не просто так.
– Да я уже понял, зачем он вчера мне все это устроил. Вебер, если бы Венцель мог сыграть, я бы тебя не просил, я вообще тебя никогда ни о чем не просил. Тебе трудно?
– Это как-то нехорошо, Гейнц. Не заводись. Ленц разрешит?
– Уже разрешил.
– У меня своих программ навалом. Я сыграю с тобой, только чтоб это не стало правилом.
– У тебя концерт через неделю, я тебя натаскаю, если ты думаешь, что ты не успеешь. Не хочешь – не надо, но с Венцелем я играть не пойду.
– Давай завтра решим, кто пойдет на сцену, лучше б ты Венцеля сюда приволок и все ему растолковал,
– Ничего до завтра там измениться не может, не говорю о том, что о клавесине этот блаженный отрок вообще не имеет понятия.
– Гейнц, давай поиграем до ночи, я договорился, что на ночь я занимаю орган.
– Завтра можешь поехать, не мешай все в кучу, а то, что будет в твоей голове?
– Ничего, я пока на орган не буду настраиваться, просто съезжу, позанимаюсь.
– Делай, что хочешь, будешь готов – зови меня. Я вижу, что ты на меня рассердился, но знал бы ты, как рассердился я. Мало того, что он понятия не имел, что играет, он с листа играет кое-как. Да они еще с Ленцем и болтали во время игры. Я такого не видел.
– Я не рассердился, Гейнц, но я же не буду на всех концертах с Венцелем играть вместо него.
– Почему? Может, Аланд для того его и поставил, чтобы ты побольше поиграл, уж Аланд знал, что я с Венцелем никогда играть не буду.
– Гейнц, ты ноты там оставил?
– Венцель забрал с перепугу.
– Не надо, я помню. Может, и здесь найдем, Генделя видел.
– Вебер, почему тебя так огорчает моя просьба?
– Не знаю. Что-то не так. Работы много.
– Я кофе выпью, у меня уже под коленями холод, двое суток, если не больше – одни только великие дела. Я быстро, Вебер, меня тошнит от всего, что я там увидел.
– Поешь нормально, тебе надо отдохнуть от всего этого, позови меня сам. Ты словно принес на себе какую-то дрянь оттуда.
– С головы до ног ею обвешан, Вебер, я тебе о том и говорю. Какой-то фраер профессорского вида даже к форме придрался и выгнал меня вон из зала. Оказывается, офицер – это стыдно, это плебейство, даже своего заморыша-скрипача мне послушать не дал. Сообразил, что я «аландовский», это у них ругательство, Вебер, так что просто не будет.
– Нас хорошо принимали.
– Потому что Аланд в зале сидел. Посмотрел бы я на того из них, кто при нем бы о нем дурно отозвался.
– Ты о нем тоже, Гейнц, как-то без пиетета, сам мне раньше не позволял о нем отзываться в сниженных тонах, и мне странно сейчас бывает слышать, когда ты о нем черт знает что говоришь.
– Я не понимаю, что он затеял, к чему этот общий разъезд? Зачем он Карла потащил на аркане, куда он Абеля услал? Ему пришло в голову все разрушить – зачем?
– Я ему доверяю, и не хочу обсуждать его действия.
– Тебе приятно, что твой сын и жена от тебя уехали?
– Так нужно.
– Кому нужно? Я бы с Карлом играл – и не обременял тебя.
– Карл в Генделя не влезет, он туда не поместится.
– Много ты понимаешь! Карл стал очень глубоким музыкантом, мне с ним лучше, чем с кем-либо, играется. Это для тебя он остался шумным клоуном, а он совсем другой, он за последние годы сильно переменился, я по игре его это чувствую. Мне с вами со всеми стало сложно общаться, вы – то ли мудрые, то ли мутные, все время чувствуешь, что вы что-то недоговариваете. Что Абель, что Кох, что ты. Говорить-то можно было только с Карлом, ну, еще твоя Анечка,
– Ты несправедлив к нему, Гейнц. Интересно, ты с Кохом давно играл?
– Не помню. Он все сам по себе или с Аландом за закрытыми дверями.
– А я с ним играл, вернется – сыграй с ним, и ты поймешь, как ты на его счет ошибаешься. Карла я тоже всегда любил и люблю. Если ты говоришь, что он стал созерцателен в музыке, то тем более Аланд прав, ему пора заниматься всерьез медитацией. Он всегда ею пренебрегал.
– Это не его и не мое. Я понимаю медитацию как способ расслабиться, если она заменяет мне сон, или сосредоточиться и очиститься от всего лишнего, если мне нужно настроиться на сложную работу, и все. Только в игре я ухожу в непередаваемое словами чувство парения, расширения – я даже не знаю, как это назвать. Это высшее состояние, Вебер. Это то, ради чего и чем я живу, Тибет мне для этого не нужен, Аланд хоть это понял.
– Аланд тебя не может не понимать, когда он о тебе говорит, у меня щемит сердце, он так любит тебя, Гейнц. Аланд просил тебя перед отъездом уделять медитации побольше времени, он помог бы тебе даже оттуда.
– Настаивал. Даже запугивал, что без нее все пойдет в тартарары, и я не потяну.
– Гейнц, Аланд зря не скажет, не будешь так вспыхивать и заводиться с пол-оборота, и на меня перестанешь сердиться.
Вебера Гейнц позвал вечером, сыгрались, и он затворился в комнате. Когда Вебер уходил, Гейнц играл. Вебер постучал к нему, чтоб проститься, Гейнц кивнул и отвернулся опять, но так и не отвлекся.
Вебер улыбнулся. Гейнц вернулся в рабочее состояние, и самому Веберу следовало поработать. Концертная программа Вебера начиналась серией органных концертов. В Школу Музыки Вебер не очень стремился, а в храм, где Аланд договорился на счет его ночных занятий, его пропустили без всяких вопросов, вручили ключ и сказали, что он может оставить его у себя, не передавая, разумеется, никому другому, Аланду и тому, за кого Аланд поручился, верили.
Игра в храме для Вебера так и осталась игрой то ли с Абелем, то ли для Абеля. Абеля он не видел, позывные ему не слал, раз Аланд просил его не тревожить, но стоило разыграться в полную силу, он не мог избавиться от чувства, что Абель видит, слышит его и улыбается ему так, как он один мог улыбнуться на свете. Ночь таяла, вдохновение не исчезало, сердце расширялось необъяснимым блаженством, словно ворота распахивались перед внутренним взором, обрывался бесконечный тоннель – и вспыхивало солнце.
Вебер утомленно поднялся уже под утро, взглянул на часы, нужно ехать домой. Хотелось сохранить в душе тишину и покой, что установились в ней. От мелькания дорогих лиц в сознании, он чувствовал себя невыносимо богатым, обладателем всех возможных блаженств и сокровищ, и это было трудно вынести.
Он благодарно окинул взглядом посветлевший в рассветных лучах храм, вышел, закрыл за собой двери храма, долго стоял, запрокинув лицо к небу и слушая в себе ощущение счастья.
«Сам себе не завидуешь, Вебер?» – ему припомнился голос Аланда. Он улыбнулся, пошел к машине, они с Гейнцем прекрасно успеют на разминку, и утро начнется так, как должно оно в Корпусе начинаться.