Цветные ветра
Шрифт:
Калистрат Ефимыч сказал:
– Куда ведешь-то?
– Пойдем… Покажу ешшо. Смотри, как мужик идет.
– Не надо… ничего.
Оттолкнулась борода. Нога за телегу зацепила.
– Не хошь? Трусишь?
Калистрат Ефимыч хотел крикнуть, но смолчал. Вернулся к своей телеге молча.
А у телеги рыжебородый уже с Никитиным беседует.
– Проведем, – говорит рыжебородый, – мы здеся железную дорогу со всеми припасами.
Никитин отвечает:
– Проведем.
– Обязательно.
Никитин сказал:
– Мы с тобой, Калистрат Ефимыч, в…телеге будем.
– Где это?
Метнулся рыжебородый вдоль телеги, ось ощупал, оглобли. Сказал досадливо:
– Опять же на байге! Потому штаб постановил – начальство и важных людей на люд не выводить. Атамановцы заарестуют, очень просто.
– А в телеге нет?
– В телеге мы тебе кошемный навес с дыркой вроде отверстия сделаем. Сиди и смотри. И чтоб ведро самогонки, потому душна… Пей.
Так и поехал Калистрат Ефимыч с Никитиным на байгу.
Каменная тропа звонкая. На душе тропа тяжелее – не взберешься, не оглянешься. Молчи и подымайся, а не то пропасть. Гибель.
Висел культяпый Павел на шее лошади, как толстый репей. И волосы на голове как пушинки. Голосок легкий – не держится на душе, уносит ветром.
– Плюнь, Листрат Ефимыч, уйди ты от них. Я те, батя, понимаю. Однако очень просто не одолеешь,
Натянул повод, на руках в седле приподнялся, попону поправил.
– Люд – сволочь! Чо те с ним валандаться! Достану я тебе лошадь, приходи завтра ко мне. Уедешь… прямо, паре, к баям в аул доставлю. Живи! И бабу!…
– Не хочу.
Шевельнул тот, как языком, поводом, вдавалась лошадь в желто-розовые кусты. И легонько отозвались кусты:
– Зря, Ефимыч…
А потом, когда вечер поравнялся с телегой, подъехал Павел и, почесывая между ушей лошадь, спросил:
– Дождусь я, Микитин, ал и не дождусь, штоб мог я те в харю ногой залепить?… Как ты мне раз залепил, а?
– Когда ноги вырастут.
Над телегой Павловы длинные отрепанные руки тянули.
– Ране-е, Микитин, ране-е!… Дождусь.
Тащит телега синюю тяжелую темноту в легкую лунную пену. А за дорогой такие же синие глыбы тьмы шелестят, а над глыбами дальше – еще глыбы.
Пахнет дорога не камнями – золой, а ветер коричнево-серый – корой осиновой.
Молчит Калистрат Ефимыч.
На передке, как пень, мужичонко, от него к черной копне, похожей на лошадиную голову, две ленточки. Фыркает копна.
Никитин с другого конца телеги сказал:
– Нужно от выступления удержать. Поехал ты зачем?
– Смотреть хочу, парень. Байга эта из года а год. Ране-то я тоже боролся было…
– А теперь на печку?
– Лисья заимка-то печь, В печь калёну лезу, а не на печь.
Откинул
– Ты, Микитин, баловать-то брось.
– Ну?
– Думать – малой я, ребенок, дитё? Дай ты мне раз по сердцу тебе сказать?
– Говори.
Шевельнулось сено, широко, как одеяло, вздохнуло. Голос – запахи земные, густой.
– Не давай ты мужикам кыргызов бить. Пушшай посмотрют и разъедутся. Не надо кровопролитья-то, парень. Мало крови тебе, ну?
И Калистрат Ефимыч продолжал:
– Па-арень! Сам знашь – выжгут! Скотов угонют, людей перебьют.
– Потому и еду – не допустить.
Стоном пошла телега. Оглянулся пень с передка, сморкнулся и опять к ленточкам прильнул.
– Допустишь ты, Микитин, допустишь.
– Нет.
– Убил ты мово сына… Прощу! Хочешь ты всю округу в восстанью втянуть… вижу!
Резко, как роняя железо, сказал Никитин:
– Стой!…
Протянул пенек:
– Тпру-у!…
Повернул Никитин Калистрата Ефимыча за плечи, в обрат, сказал:
– Видишь?
Косогором в блекло-малахитовых порослях по откосам в котловину, дребезжа, катились, как камни, глыбы телег. Охая, отдавали горы лохматые мужицкие песни. Ревели кусты:
Э-эй, ты…
Лисы-ынька…
Белая-я
Горносталь…
Туго звенела земля. Из котловины солоновато несло солонцами. Вдалеке мерцали бледно-оранжевые костры киргизов.
Никитин спустил руки и лег в сено,
– Молись, чтоб возвратились.
– Я?
Закрылся Никитин с головой, не ответил.
Коричнево-серый пенек на передке, спустив вожжи, дремал. Проваливалось в дорогу лиловатое пятно телеги.
Схватив задок волосато-горячими пальцами, глядел назад Калистрат Ефимыч. Видел.
Таежными гулами пели телеги. Голоса раскатистые, как рев зверей. Звериные, сторожкие запахи шли с трав, с гор…
XXX
Пахло в горнице бараньим салом. На кошмах, поджав ноги, сидели толстые, низкие, как юрты, баи. Баланки-мальчишки в зеленых ичигах-сапогах разносили баранину на деревянных подносах.
Миронову сидеть на корточках было трудно, он притащил из кухни полено.
Плосколицый, как степное озеро, бай, распуская чембары, говорил:
– Плакой чаман печать пошел!… Раньше бумаги – полена толстый; пичать – тарелка. Чаман! Ка-рашо!
И, пропуская бумагу в сальных пальцах, обронил ее на кошму.
– Моган – нам большой приказ надо. Кабинетская земля – бери кыргыз, новосел – пшёл… В Ра-сею! Такой приказ надо, бай!…
Белое вареное сало шмыгало по пальцам в рот. Глаз был как кусок сала – пьяный, сытый, Семен раскупорил пиво.