Цыганские сказания
Шрифт:
Даже не думай, Лиляна. Ни о чём не думай, слышишь?! Знаю я тебя, как начнёшь раздумывать да прикидывать, тут и залипнешь! Так что просто сделай это. Два шага в сторону. Открыть наволочку-мешок. Простыня, хоть и льняная, но очень тонкой нити — оторвать кусок поквадратней, сложить наискось да на голову. И концы под подбородком связать.
Ой, Лиляна, что ты делаешь?! А если билеты надо показывать? А документы на границе проверять будут?! Ой-ой...
Да цыганка я или нет? Самые злые чары у цыганочки на языке, разве нет? Уболтать, улестить, разжалобить, с три короба наврать, одним словом — зубы заговорить!
Хоть потом рыдать не придётся, что даже не пробовала, а ведь могла, могла!
Странницы не делятся на группы, как я боялась, а мнутся и маются возле автобусов, то болтая со знакомками, то прохаживаясь, подёргивая плечами от холода. Ни на одной нет куртки или плаща,
Где-то в восемь автобусы открывают двери, и мы вползаем внутрь единой зевающей массой — не могла я не заразиться, когда всем вокруг рты раздирает. Мне удаётся залезть в самый дальний уголок; я приваливаюсь к стенке, закрывая глаза. Сначала я просто хочу сделать вид, что задремала; но я всю ночь ворочалась в постели зря, так что тут просто проваливаюсь в сон. Чёрный, сладкий и тяжёлый, без видений. По крайней мере теперь-то я знаю, куда иду — просто потому, что в Польской Республике есть только один человек, которому я могу задавать вопросы и получать на них ответы. Даже странно, что я не подумала о ней сразу! Ведь библиотека Марчина Твардовского, которую я столько раз нежнейше вспоминала, осталась на Никту. Да и сама Никта знает многое: она, как в сказке, лесная ведьма и к тому же мёртвая жрица. Единственная мёртвая женщина, о которой я знаю, что смогла выносить и родить ребёнка. Кто, кроме неё, может в таком разбираться?! Я то просыпаюсь от тряски, то проваливаюсь обратно в сон. Не представляю, как буду пересекать границу. Меня уже точно ищут. Я уехала от Никты в Олиту, меня подвёз галицийский дальнобойщик-цыган по прозвищу Двастакана. Мы ехали на север, это точно. Значит, Никта в одном из лесов к югу от Олиты. Как бы богомолицы не свистнули мешочек, пока я сплю. Я ведь и пошевелиться не смогу после того, как проснусь. У меня нет с собой ни кофе, ни колы, ни таблеток. Потому что я свободна. Совсем к югу будут белорусские земли, а Марчин выкрал меня из польской деревни. Или я ошибаюсь? В предыдущей деревне все точно говорили только по-польски, а в той мы видели только одного мужика, владельца гостиного дома, и он был так пьян, что я вообще не разбирала, что он бормочет. Автобус наполнен гулом, паломницы делятся впечатлениями от поездки и, кажется, подоставали еду. У меня нет еды. Надо считать от Никты. Адомас был из местной деревни. Но его семья была единственной литовской. Остальные были, значит, поляки. Или белорусы с поляками пополам? Что же я его не расспросила? Надо купить карту. На что? Ни геллера в кармане. И милостыню просить нельзя, в полицию уведут, а я без документов. Главное, границу пройти нормально. В туалет хочется, сколько мы уже едем? Я всё равно не могу сейчас встать, надо терпеть. Соседка селёдку ест, зараза: как хочется хотя бы кусочек! Может, погадать ей? Запрещено ли гадать на улицах? В детстве у меня замечательно выходило. Правда, зарабатывала я, как говорится, один медный звон. А мне нужна не только карта. Поесть, хотя бы чуть-чуть. Попить, ой, как пить захотелось! Вся жидкость организма, кажется, ушла в мочевой пузырь и сидит там. Какая-нибудь шаль нужна, хоть бы от старьёвщика, замотаться поверх кофты: мне нельзя мёрзнуть. Нож бы ещё. Моего в шкафчике в лазарете не оказалось. Кристо со мной точно теперь разведётся, потому что не дело: жена появляется, жена исчезает. Так бы выдержал, но я же ничего не объясняю. Будто объяснишь тут! Его, бедолагу, по следу моему пустят. Не Катарину же, ей всего четырнадцать. Через два месяца пятнадцать будет. Или три? Не пустят её, снова будет Кристо. Сыпать перец на след. А если он сразу поедет к замку Твардовского? Он помнит, где замок? Трясёт. Как же долго... Долго... Долго...
— Это не укачало. Нехорошо ей, врача надо звать.
— То и я смотрю, в туалет не вышла, не ела ничегошеньки, глаза закатываются. Голова о стенку бьётся, она и не двинется.
— На воздух её, вы же здесь, клуши, столпились, дышать ей чем?
— Водой отлить...
— Да не тяжёлая ли она? По такому холоду и не продышится...
— Да, — удаётся сказать мне. Рот, горло, язык — всё пересохло, вместо голоса хрип.
— Беременна? Ты беременна?
— Да.
— И без кольца. То и смотрю,
— Да, — цепляюсь я за предложенную версию, почти инстинктивно, как в том году на дороге до Олиты, выстраивая себе другую биографию. Пусть с ней, другой, всё происходит. Пусть её жалеют или на неё нападают, а меня не трогают. — Мне надо... посидеть.
Главное, не сбиваться на галицийское произношение. Я говорила по-польски до семи лет; надо просто вспоминать.
— Сиди, сердешная. Сиди. Вот мешочек твой. Держи, выхватят.
— Где я? — стоит мне приоткрыть глаза, и мир вокруг идёт в пляс.
— В Варшаве, милая. Врача не надо тебе?
А, это та старушка, что костерила меня с утра. Я стараюсь говорить пободрее или хотя бы повнятнее:
— Спасибо, сударыня. Господь вас благослови. Мне только посидеть. Душно мне было...
Варшава! Как же мы границу проехали? У нас же должны были документы проверять? Холодрыга какая, меня аж колотит. Сейчас бы пройтись, а то и пробежаться, а я еле трепыхаться могу. Зрение немного устаканивается, и у меня получается оглядеться. Меня усадили на лавочку на автобусной остановке, в старой части города: остановка чугунная, с узорным литьём. Сейчас всё пластиковые, прозрачные, по Олите помню. Да и у нас в империи так же. Автобусов уже не видать, и богомолицы ушли, как и не было. Пусто.
***
— Чистое серебро! И крышка на перечнице, и струны. И, честное слово, это всё не краденое.
Я изо всех оставшихся сил стараюсь светиться кротостью и искренностью, но старьёвщик смотрит скептически. Мешок из наволочки явно производит на него большее впечатление, чем выражение моих глаз.
— Милая барышня, предположим, ваш чудесный товар не краден, и не вынесен из дому без ведома папаши, который заявится потом ко мне с жестяною шашкой в нервной и могучей руке... струны без упаковок, перечница... кстати, перец стоило вытряхнуть... сама по себе стеклянная, крышка составляет её малую часть. Я не могу дать вам больше сорока злотых. Ну, что вы будете делать с сорока злотыми? Буханку пшеничного купите? Так давайте, я вам сам канапку подам с колбасой. Бесплатно.
Я даже не сразу осознаю, что «канапкой» здесь называют бутерброд, реагирую на «колбасу»:
— Давайте!
Не до гордости: неизвестно, когда в другой раз перехвачу съестного.
Колбаса, Лиляна, колбаса. Когда ты последний раз получала кровь вампира? Как быстро ты начнёшь разрушаться и без помощи ребёнка?
Не думай: залипнешь. Просто иди, шаг за шагом. А в случае чего, беги сдаваться в посольство. Но сейчас — сейчас время ещё есть.
Старьёвщик исчезает в двери, ведущей в жилую часть дома, чтобы вернуться с тарелкой. Тарелка старая, с обильными трещинами лака поверх почти неразличимого узора, синенького, тонкого на линии. Бутерброд на ней смотрится торжеством жизненной силы и юности: хлеб, светящийся от белизны, по-свойски захватывает не только донышко, но и узкие выпуклые края тарелки, толстые куски варёной колбасы источают одуряющий запах. Пока старьёвщик несёт мой, так получается, сегодняшний завтрак, я успеваю съесть «канапку» глазами. Раз шесть или семь.
— Совсем у тебя всё плохо? — спрашивает поляк не то с сочувствием, не то с любопытством. И как тут не спросить: нормальный человек так есть не будет. Я из детства помню, что чем лучше помусолишь еду, тем больше из неё усвоится. Но есть хочу — помираю. Вот и получается: жую на страшной скорости, давясь слюной, дрожа даже не от голода — от жадности к еде. Кажется, когда бродила по окупированной пруссами Богемии, меньше есть хотела.
— Я беременна, — то ли оправдываюсь я, то ли... да, надо быть с собой честной — напрашиваюсь на ещё один бутерброд.
— Ну, давай я на тебе женюсь.
— Вы шутите?
— Почему? За руку возьму и в ратуш отведу. Всё законно будет. До семи успеем, у меня машина. В ратуш, потом в ресторан, поедим. Потом сюда.
Я, кажется, впервые обращаю внимание на то, как выглядит мой собеседник. Больше всего он похож на смешную картофелину: когда из большой словно бы маленькая растёт, такие у него круглые живот и голова. В тусклом свете — отчего-то в лавках старья всегда очень слабые лампочки — он даже выглядит то ли коричневатым, то ли сероватым. Для своей профессии он, наверное, очень молод: едва за полвека. Глаза у него неизвестно какого цвета, а волос нет вовсе: он абсолютно, совершенно, я бы даже сказала, безупречно лыс. Весь будто создан для этой лавчонки, полутёмной, захламлённой, исшарпанной — хотя сам, вроде бы, и не особо мят, и выбрит чисто. Парфюмом пахнет каким-то мужским. Серьёзно. Он абсолютно серьёзно.