Цыганские сказания
Шрифт:
— Ну, что смотришь, документы доставай, дура.
— Господин офицер, да они дома лежат, — заискивающе лепечу я.
— Тогда протокол составляем.
— Ой, господин полицейский, не надо протокола!
— Тогда документы давай. Или договоримся.
Я соображаю, что он хочет денег.
Боже, да пропади оно пропадом. В участке я хоть отосплюсь, как следует. И попью. И в туалет схожу! А потом сбегу, как из дворца. Спать хочу, не могу.
— Нету документов, — виновато говорю я.
— Иисус и Мария, понаезжает вас, дур, — морщится офицер. Лицо у него некрасивое,
Я покорно семеню подле него: он даже не пытается взять меня за руку или за воротник. На мгновение мелькает мысль дёрнуть — «волчицу» даже в салопе и с мешком будет трудно догнать. Но спать хочется больше, чем куда-то убегать.
В участке от дыма смутно. За соседним столом оформляют пьяного парня в порванной одежде; полицейский отечески укоряет его за разбитые витрины и погнутый фонарный столб. Меня опрашивает офицер, до удивительного похожий на вчерашнего старьёвщика. Того, который лысый. Только у этого усы, как у кота, и морда красная, распаренная.
— Можно мне чаю? Я беременная...
— Все вы, дуры, беременные, — флегматично замечает «мой» офицер, но чаю мне наливает, благо, аппарат у него прямо за спиной. Сговорились они, что ли — «дура» да «дура»! Я дую на бледную, совсем чуть-чуть желтоватую жидкость, не в силах глотать кипяток.
— Имя...
— Агнешка.
— Полностью имя, дура.
— Агнесса... Твардовская.
— Полных лет.
— Семнадцать.
— Так чего ты здесь сидишь? Тебя в «ясли» надо... Сержант! Отведите девчонку в «ясли», да скажите там, что беременная. Дура.
«Ясли» отличается только тем, что здесь не курят. Всё остальное такое же, будто и не выходила из предыдущей комнаты. Столы, шкафы, аппарат с напитками. И даже офицер напротив сидит такой же — толстый, усатый, краснолицый.
— Имя... Полных лет... Место проживания...
Я называю наугад один из посёлков, виденных мной в атласе.
— В городе есть кому позвонить? Может, адрес знакомого?
Эх, не знаю я адреса книжника из Старого Города. Хотя он, пожалуй, отчурался бы от меня.
— Тошнит, какое другое недомогание?
— Спать хочу. И есть. И в туалет очень.
— Завтрак пропустила, обед будет в два пополудни. Сейчас тебя воспитательница отведёт в туалет. Только вещи опишем.
Ой! Ой-ой-ой!
Офицер тянет положенный на пустой столик рядом мешок на себя. Я хватаю и пытаюсь притянуть к себе. Наверное, то было не лучшее из решений: уставшая от бродяжничества наволочка как будто лопается, и все мои бесчисленные талисманы рассыпаются. Зуб Маруси Михай отлетает мне прямо под ноги. Только остатки буханки остались лежать спокойно.
Офицер наконец проявляет немного чувства. Глаза у него становятся круглые и злые.
— Однако ж!
В общем, в туалет я попала только через час и долго там умывала опухшее от слёз лицо. Нет, пытать меня не пытали. Так, до истерики довели.
Господи, как жрать охота. С этой мыслью я проваливаюсь в сон, едва меня заводят в большую клетку и
Уж конечно, я просыпаю обед — никому и в голову не приходит меня толкнуть. Да и сидят тут со мной две апатичные девицы, лет пятнадцати на вид. Небось еще мою порцию взяли да слопали — у, дуры! Я сейчас, кажется, собственный желудок переварю. Ко всему прочему, я вспотела и у меня нет таблеток — приходится почти полчаса лежать, не имея возможности что-то сделать с ситуацией.
— Тётя-а-а! Тёть! — я стараюсь подзывать воспитательницу самым жалобным голоском, какой могу изобразить. — Тётенька, я кушать хочу. Тётенька, у меня живот болит!
— Ужин через три часа, — равнодушно отзывается дежурная воспитательница.
— Тётя, я беременная!
— А мне что за беда? Я тебе, что ли, ноги разводила? — она даже не отрывается от романа в дешёвом жиденьком переплёте. Небось про неземную любовь читает. Небось герой героиню в ресторан отвёл. И жрут там. Устрицы жрут, ананасы, каплунов жареных, форель под нежным соусом. Потом ещё бланманже обязательно. Или парфе. В любовных романах все жрут парфе или бланманже на десерт, никто не трескает пирожков с яблочком. Разборчивые, сволочи. Я испытываю прилив жгучей, как желудочный сок, ненависти к любовным романам, воспитательнице и её коротким химическим кудрям. Жрать-то, жрать-то как охота, Господи! Лопать, трескать, нямкать, наворачивать. Хоть форель, хоть селёдку. У-у-у, селёдки хочу! Сил нет. Даже слёзы по щекам рекой.
— Тётя, тётенька, хоть хлебца моего принеси, который в мешочке был!
— Скажи, где золото крала, тогда подумаю.
У-у-у...
— Тётя, я скажу, принеси хлебца...
Воспитательница со вздохом откладывает книжку.
— Идём. В протокол записывать будем.
Я бреду перед ней, спотыкаясь, к комнате со столами. Там они с усатым наседают на меня вдвоём: давай, давай, говори.
— У хозяина крала. Дайте хлебца, не могу я, умру я сейчас! Католики вы или турки проклятые?
— Что за хозяин? У кого ты служила?
— Я вот скажу, а вы обманете! Хлеб сначала дайте! Матушка, Мария дева, заступница наша... Ой, помираю! Не могу я!
— Вот, смотри, я тебе кофе наливаю. Вкусно пахнет? У кого служила, говори?
— У жидовина в квартале ихнем... Дайте, дайте же! — я готова врать что угодно и головой об стену биться, так мне живот грызёт. Книжник просто подвернулся мне — я с ним единственным в городе говорила дольше двух минут.
— Как зовут его?
— Да не знаю!
— Ну, ты его как называла?
— Сударь. Старьёвщик он. Не мучайте, ранами Христа заклинаю!
— Который молодой или который старый?
Полиция что, всех старьёвщиков города знает? Хотя им, наверное, часто пытаются краденое сбыть.
— Молодой. В очках и голову бреет. У-у-у, тётенька...
Мне дают, наконец, кофе и заметно подсохший хлеб. Я вгрызаюсь в него, как алчущий повышенной стипендии студент — в гранит науки. Совесть? У меня нет совести. Я голодна.
***