Цыганские сказания
Шрифт:
— Монахи сюда не сунутся. С мертвяками я без волшебства справлюсь. Что ты такая беспокойная?
Сам Адомас, кажется, всегда спокоен. Трудно представить, что он умеет метать вилы и вот этим топориком в руке может кого-то как следует долбануть.
Я пытаюсь запомнить дорогу, и литовец это замечает:
— Не утруждайся ты. Хозяин потом переложит пути, не узнаешь.
— А ты откуда всё знаешь? Может, ты сам... хозяин?
— Да что ты! Нет. Дым у меня жидковат. Я ему кум.
— Ка-а-ак?
— Кум. У вас не так говорят? Вот есть я, есть Гядиминас, сын мой, есть его крёстный
— Леший — крёстный?!
— Здесь, в лесу, свои крестины.
У меня голова кругом. Жить среди вампиров было как-то проще и будничней.
— Адомас! Адомас! А мавки существуют?
— Чего тебе в голову лезет всякое? Нет, конечно.
— А ты откуда знаешь наверняка?
— Да их же никто никогда не видел.
— А цыгане говорят, что видели.
— Цыгане наговорят...
— Адомас, а чего у него ноги такие?
— У кого?
— У хозяина.
— Старый. Трудно уже полностью перевёртываться.
— Раз он стареет, значит, умрёт тоже?
— Конечно, умрёт.
Ели сменяются голыми стволами: лиственный лес пошёл. А листья давно внизу, корни греют.
— А кто же тогда вместо него тут останется?
— Крестник, стало быть. Сына-то у него нет.
— Гядиминас?!
— Значит, так. Другого крестника нет.
Ого! Я могу рассказывать цыганятам, что качала на коленях лешего, когда он был маленьким.
— А кикиморы?
— Что кикиморы?
— А кикиморы есть?
— Где?!
— Ну, вообще...
— А, я думал, здесь завелись. Пакость они страшная. Надо выводить, если увидишь... Пришли.
— Так быстро?! Двух часов не прошло.
— Хозяин помог. Ты ему нравишься. Был бы помоложе, украл бы тебя замуж.
Я не придумываю, как отшутиться. Да и как-то не настраивают на шутки черепа на частоколе. Отсюда они кажутся бутафорскими, но я помню — настоящие, просто распухшие, выросшие в заколдованной земле возле замка. Однажды мне судьба поставить на законное место и череп Марчина Твардовского, рыцаря, который целый век провёл девятнадцатилетним.
Ворота рачительно заперты. Литовец достаёт ключ, почти бесшумно проворачивает его в замке, так же тихо отворяет створку. Всё у него смазано, всё налажено. Усадьба была оставлена на настоящего хозяина. Я чувствую мимолётный укол ревности, хотя — что мне до дома Твардовских-Бялыляс? Я здесь прожила только несколько недель, и то — в плену. Сбежала при первой возможности.
Здесь совсем ничего не изменилось.
Дом с башенкой. Огород с черепами. Конюшня. Курятник. Слабо тянет птичьим помётом.
На кухне дремлет на топчане поверх овчин столетняя Ядзя, последняя из Твардовских-Бялыляс: куль с тряпьём, из которого торчат коричневые руки, коричневый нос, сморщенное коричневое лицо, полускрытое распущенными седыми космами. Печь сегодня была топлена, и даже еду Ядзя готовила — бульоном пахнет. Адомас склоняется над старухой, внимательное рассматривает лицо, невесомо касается — самыми кончиками пальцев — лба и запястья. Говорит шёпотом:
— Плоха она последнее время. Каждый день хожу проверять.
— А что с ней? — так же тихо спрашиваю я.
— Известно что. Старость. Ты раздевайся, что ли. Тепло же.
Скоро стемнеет, а пока в длинном коридоре — сквозь весь дом — темно, но всё же что-то видно. Накидку и сапоги я оставила в кухне, платки медленно разматываю, бредя в полутьме и заглядывая то в одну комнату, то в другую. Пыли нет, и плесенью не пахнет. Но — запустение. Видно, что никто не живёт. Даже, скорее, чувствуется.
Вот это был кабинет. А это — салон, он же и столовая. Вот чья-то спальня, вот ещё одна, поменьше. Я подхожу к платяному шкафу, тяну на себя дверцу. Пахнет лавандой и ещё какой-то травой. Марчинова спальня, точно. Я помню эту рубашку. И вот эту. Плечистый был парень.
Наверное, лучше здесь и спать, чем в башню забираться. Впрочем, туда я тоже загляну. Потом. Сейчас мне хочется есть. Я кидаю платок на застланную грубым шерстяным покрывалом кровать и иду обратно на кухню. Вот теперь уже совсем темно, но ошибиться трудно, всё прямо да прямо.
Неужели я здесь останусь до весны? Буду кидать на лопате уголь... куда там его кидают, не знаю, но придётся узнать. Научусь откручивать курицам головы, ощипывать, потрошить. Добрый Адомас будет расчищать от снега двор и приносить талисманы с удачей, а я — читать за книгой книгу, пока вся библиотека не окажется в моей голове. Все ключи от тайн, собранные Марчином, отцом Марчина, дедом, прадедом и Господь знает сколькими поколениями посвящённых.
А потом меня скрутит от боли, я несколько часов буду корчиться, силясь вытолкнуть ребёнка, и вытолкну, и приложу его к груди.
Хочу я этого или боюсь?
Я слушаю и слушаю что-то внутри себя, что-то, что обязательно там должно быть, и не слышу ничего.
Наверное, пусть идёт своим чередом.
— Огурцов хочешь? Солёненькие, — Адомас, уже успев умыться, вытереть руки и зажечь лампу-фонарик, модный, на светодиодах, накрывает на стол.
— Хочу, — признаюсь я. И съедаю половину трёхлитровой банки, даже без хлеба, только чаем запиваю. Ядзя мирно сопит на лежанке. Свет от лампы призрачный, белёсый.
— Как назовёшь? Уже придумала?
— Я даже не знаю, кто там.
— Кум говорит, девочка.
Чуть не спрашиваю, что за кум, но тут же вспоминаю.
— Мар... — Марта? Глупо. Сентиментально. Бессмысленно. Два поцелуя и много ссор. — Марина. Пусть будет Марина. Марина Хорват. Марина Лилянаки Кристоски Коваржова. Не знаю...
— Ну и славно.
Марина. Когда я просыпаюсь, я точно помню, что она мне снилась. И — ничего больше.
За ночь я пропотела рубашку, в которой спала вместо пижамы, а другой у меня нет. Немного поколебавшись, я надеваю одну из Марчиновых, в голубую и серую клетку. Нахожу в ванной таз и мыло, замачиваю свою рубашку и нижнее бельё. Сколько времени, не понять. Видно только, что уже светло. И есть хочется. Ядзя снова спит, Адомаса не видно, но печь тёплая. На столе накрыты полотенцем тарелка с блинами, миска с солёными огурцами и большая кружка молока. Поджав ноги — пол холодит босые ступни — я жадно ем и съедаю всё. Интересно, меня к концу беременности так не разнесёт? Буду как слон. Первый слон в наших суровых заснеженных краях.