Цыганские сказания
Шрифт:
Пирожки уже остыли, но всё равно очень вкусные. Я жую их на ходу: это умиротворяет. Представляю, как сейчас выглядит со стороны выпускница старейшего лицея Пшемысля, ближайшее к императору лицо, Лилиана Хорват!
Окраина наступает неожиданно быстро. Знакомое зрелище, всё как в Венской Империи: заканчивается ряд многоквартирок, пустырь, и за пустырём видать огни какого-то посёлка. Засунув кулёк с пирожками назад в пакет, я ускоряю шаг...
Ничего себе! Кажется, на самом деле Фогельзанг до сих пор меня не разбудил. Потому что мои ноги словно приклеиваются
— А-а-а! — то ли звенит, то ли тоненько поёт в ушах. Красиво. И вообще всё как-то нереалистично красиво: до полнейшей прозрачности промороженный воздух, густо-фиолетовое небо, дорога, почти совершенно прямая, до далёкого-далёкого леса... почти совершенно круглая, синевато-белая луна над домами справа.
— А-а-а! — в глазах как будто на миг потемнело. Мне только кошмара не хватало. Я поднимаю руку — никакого усилия, но двигается она странно медленно, будто под водой, что ли — и впиваюсь зубами в мякоть у большого пальца. Кровь и слёзы брызжут одновременно, и тут же в голове немного проясняется.
Сорокопуты.
Наваждение тут же обрывается, и я, даже не оборачиваясь, с месте в карьер бегу вперёд, к посёлку. Да, судя по звуку, они подошли уже довольно близко. Ой, только первой добежать! Почему я не попросила книжника купить мне бусы? Что мне теперь делать, с одной серебряной струной в кармане, и то далеко, в кофте, под шушуном? И какое же всё на мне тяжеленное! Чудится или правда: топот сандалей стремительно приближается? Если б только можно было, как в сказке, скинуть с головы платок и на дорогу, и там сразу — пруд. Как он мне горло узлом жмёт, я сейчас задохнусь!
Я срываю сразу оба платка и швыряю за спину. Да, так легче.
Ох, нет, вокруг посёлка — стена, и ворота с другой стороны, тут даже калиточки не видно!
Я оборачиваюсь, прижимаясь к стене спиной. Достать струну, скорее — хоть что-то...
Две одинокие фигурки в рясах с капюшонами склонились над дорогой, где не то чернеется, не то белеется: оба мои платочка лежат. Смотрят, смотрят и уходят, даже не обернувшись в мою сторону.
Чей же этот платок был раньше? Никак не понять, мне его носить опасно — будут за мной вампиры бегать — или, наоборот, он их останавливает?
Монахи уходят в город. Пока я восстанавливаю дыхание, темнеет уже ощутимей. По дороге не проехало ни одной машины, да и вообще странно пусто. Я заставляю себя вернуться за платком прежде, чем пойти на поиски ворот.
Открывают мне быстро. Думаю, насторожились, ещё когда собаки залаяли. То ли редко здесь кто-то ходит, то ли часто, но не тот, которого рад будешь видеть.
Ой, не накручивай себя, Лиляна. Вот ни к чему это сейчас.
Еле ворочая языком, я объясняю, что паломница, домой возвращаюсь своим ходом. Под Олиту. Сейчас за мной бежал кто-то, я запыхалась... Поспать бы мне только, хоть в сараюшке. Чтобы не идти по темноте через лес.
Селяне, почти неотличимые друг от друга в бурых сапогах и бурых куртках, с жёсткими и в то же время нетвёрдыми
Ну, здрасьте, а если я в туалет хочу? Тем более, что в самом деле хочу. Со вздохом я залезаю на указанное мне место. Холодно, салоп и платки не снять, так и буду спать, как бродяга. Хотя кто я сейчас? Бродяга и есть. Свобода же, да? Как-то летом было лучше быть бродягой. Угораздило же меня осенью залететь. Да ещё, если я правильно считаю, ребёнок на Майские родится. А кто на Майские дни родился — очень упрямый. Кто бы там ни родился, на Шаньи он похож не будет.
Если родится ещё.
Я долго ворочаюсь, честно пытаясь терпеть. Действительно долго, а не в том смысле, что «миг кажется вечностью». Наверное, до полуночи. Наконец, не выдерживаю и спускаюсь: хоть в уголок тихо пописаю. Нехорошо, но терпеть мочи нет. Наверное, дело в беременности, раньше я могла четыре часа с цыганами чай дуть, и потом ещё два телек с ними же смотреть, и виду не показать — у нас же все из себя строят ангелов бесплотных. Ужасно трудно оправляться: салоп собирается толстенными складками, норовящими упасть, две юбки, и на сапоги бы не попасть. Я мучительно долго вожусь, и кажется это всё таким обидным, таким унизительным...
Я даже толком одежду поправить не успеваю, как на то самое место, где я оставила пакет, падает что-то большое, длинное и, судя по звуку, твёрдое. Как будто сена был тоненький слой, а под ним — такое же твёрдое.
— Что там? — спрашивают за стеной. — Готова?
— И не пищит. Сразу всё. Чисто получилось...
— А их там двое, ты почуял? Только второй мал ещё, эх... На один укус.
Я ещё не понимаю, что происходит, но забиваюсь в сено снизу, как мышь под веник.
Дребезжит задвижка на двери. Скрипят петли: не смазаны, что ли. Шаги тяжёлые, двое мужчин. Не дышат.
Да ведь и когда я рассказывала, никто не дышал. Совсем как мёртвый марчинов конь.
Я стараюсь как можно бесшумнее присыпать себя сеном получше.
«Пусть меня не найдут... Пусть меня не найдут... Пусть...»
Спугнул ли платочек монахов или навёл их на мысль?
— Нет её. Только мешок.
Какие странные голоса... Такие и пропитыми не назовёшь — одно клокотание. Будто отвыкли говорить. И перед каждой фразой — вдох, длинный, трудный.
— Где же она... Выйти не могла...
— Не могла. Некуда тут выйти.
«Пусть они не найдут меня... Пусть не найдут...»
Странно, но страха нет совсем. Только ощущение дурного, душного сна, не больше. Может, я и правда сплю? И даже не на сеновале. А в машине.
«Айнур, милая, пусть не найдут...»
А надолго ли у меня после такого-то удачи осталось?
Незнакомо, противно ноет внизу живота.
— Вилы неси... сено ворошить. Тут она. Живым пахнет.
— Пахнет. Запах странный.
— Живой.
— Живой. Но странный.