Далекие журавли
Шрифт:
— Знаешь ли, — сказал ей как-то муж, выключая телевизор: наступили доверительные четверть часа перед кем, как лечь спать, — на днях я сидел в автобусе напротив пожилой женщины, ничем не примечательной и весьма скромно одетой. На ней не было ничего такого, что могло бы броситься в глаза, за исключением чудесного бриллианта на пальце. И странно, у меня было такое чувство, что это дорогое кольцо подходило этой женщине куда больше, чем какая-нибудь несуразная шуба и дохлая чернобурка на голове.
На следующий день она сняла со сберкнижки свои сбережения и поспешила в ювелирный магазин. Решительно
Вечером, после того как дети отправились на покой, она протянула мужу свою левую руку с нежно мерцающей звездочкой.
— Посмотри, — сказала она, — не правда ли, красиво?
Бросив испуганно-недоверчивый взгляд на кольцо, муж озадаченно спросил:
— И сколько… и сколько же оно… стоит?
— Пятьсот, — ответила она, смущенно улыбаясь.
— Чистое безумие! — пробормотал ошеломленный муж и сердито погасил папиросу в пепельнице.
Жена созерцала свою маленькую, ярко сверкающую звездочку, и радостная, чуть лукавая улыбка не сходила у нее с лица.
Перевод Ж. Шлишевской.
ЭЛЬЗА УЛЬМЕР
ЧАСЫ БЬЮТ ТРИ…
Рассказ
Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять…
Уже десять… Проклятье! Когда же придет врач? Подумать только — два ничтожных фурункула могут загнать человека в постель! Да, не зря Ленька предостерегал: «Санька! Ты же заработаешь воспаление легких!»
«Ни черта я не заработаю!» — ответил он ему тогда, думая только о Регине, о том дне, когда он взывал то ли к богу, то ли к ее и своей судьбе: сам не понимал — к кому. Он стоял в тот день у постели Регины, его пересохшие губы шевелились, но так и не издали ни звука. Никакие мольбы не спасли ее!
…В пятницу друг Ленька Бояркин пригласил его после работы на пасеку отца помочь старику отремонтировать домишко. Он сразу же согласился, потому что с тоской думал о том, куда себя деть в предстоящие, ничем не заполненные, а потому бесконечно длинные, выходные дни.
На мотоцикле они сначала заехали в Ленькину деревню неподалеку от города и, захватив необходимые старику вещи и инструменты, отправились дальше в горы. Александр с сомнением смотрел на возвышающиеся вдали вершины — сумеют ли они добраться до пасеки на мотоцикле? Дорога долго петляла по узкому ущелью и привела к скале, похожей на мирно спящего, огромного грустного медведя. Здесь она разветвлялась.
Они повернули вправо. Мотоцикл то и дело подпрыгивал, бросался из стороны в сторону, будто норовистая лошадь, и порой казалось, что он вот-вот с шумом прыгнет с каменистой дороги в густые заросли барбариса и шиповника. Но ущелье неожиданно расширилось, превратившись в небольшой луг, где и приютилась пасека. Ульи в несколько рядов стояли возле домика, из которого вышел невысокий, сухонький старичок, радостно поприветствовавший их. Из-под высокого, изрезанного морщинами лба на Александра дружелюбно смотрели Ленькины глаза,
— Мой отец Анатолий Степанович, властелин и повелитель сей пасеки. А это мой друг — Александр Руманн, гений нашего… — Ленька умолк под откровенно язвительным взглядом Александра и великодушно продолжил: — Он тоже согласен, отец, стать твоим подданным на весь день…
«Б-и-и-м!»
Уже половина одиннадцатого… Ох, как трещит голова… Как будто сдавлена мощным прессом… Еще вчера он работал как заведенный. Ленька едва поспевал за ним и, когда настал полдень, вконец измученный повалился в траву. А он взял пустое ведро, большой старый ковш и пошел к роднику. Его крепкое тело блестело от пота, под загорелой кожей перекатывались мышцы… Солнце жгло так яростно, словно хотело испытать всю силу своих лучей; самозабвенно стрекотали кузнечики, хором прославляя жизнь; воздух был тяжел от аромата цветов и трав, мягким, сказочно ярким ковром выстилавших луг, а вдали тонко и нежно звенела песня какой-то птахи… Над всем этим солнечным голубовато-зеленым миром витал сладкий запах меда. Без устали трудились пчелы. Все дышало, жило и радовалось, будто было создано навечно. Только ее, его Регины, больше не было…
Он жадно глотал ледяную воду, пока холодом не стянуло скулы и не заломило в висках. Тогда он осторожно, стараясь не замутить родника, начерпал ковшом полное ведро прозрачной воды, легко поднял его и с наслаждением вылил себе на голову и покрытые потом плечи.
— Санька! Ты же заработаешь воспаление легких! — испуганно закричал Ленька, еще в детстве хорошо познавший коварство этой ледяной горной воды, так манящей в жаркий день…
— Ни черта я не заработаю!
Он чувствовал себя столетним старцем, которого цветущий, ликующий мир вокруг раздражал, оглушал, напоминая о том, что лучшее из его жизни ушло безвозвратно… Старец в теле атлета! Это раздвоение его «я» было непонятно, расслабляло его, вызывало бесконечные ранящие воспоминания…
Он заработал-таки эти отвратительные фурункулы и… живет. И завтра, и послезавтра, и целую вечность он будет жить…
Гломерулонефритис малигна. Это тебе не жалкое воспаление легких, не говоря уже о заурядных фурункулах.
Один… два… одиннадцать…
Гломерулонефритис малигна. Рак почек. Чудовище, которое поглотило ее. Он все еще до конца не верит в это, хотя с тех пор прошло уже три месяца. Он верит в стройную, загорелую, здоровую Регину того времени, когда они поженились… Она живет в нем. Она должна жить, потому что он не может без нее! Ее спокойный, мечтательный характер, вся ее сущность уравновешивали его резкость и жесткость. Без нее он медленно дичает…
Ох, голова… Даже не знаешь, как удобнее лечь с этими паршивыми гнойниками на затылке! А надо, конечно, лежать спокойно и попытаться заснуть. Воспоминания — это ловушка, они доведут его до безумия. Особенно сегодня, когда в голове гудит, словно в пустой железной бочке. Когда ты один на целом свете, когда знаешь, что ничто в твоей жизни уже никогда не встанет на свое место… Вместе с нею он мог все — это он теперь знает точно. Один же он — словно колосок на ветру, несмотря на свою медвежью силу, которая всегда так ее восхищала.