Далекие журавли

Жакмьен Рудольф

Кончилась песня. Разомлевшая от дневного осеннего тепла, ушла ко сну природа. Ержанов, задумчивый и просветленный, тихо спускался по горной тропинке к подножью холма. Над ним высились горные вершины. А он думал сейчас о вершинах поэзии. О том, что великие художники разных народов всегда близки и понятны друг другу и что в этом, должно быть, проявляется высшая мудрость человечества. Великие поэты могут изъясняться на разных языках, могут быть отделены друг от друга временем и пространством, но, истинные выразители дум и чаяний своих народов, они близки друг другу в огорчениях

и грусти, в радостях и стремлениях, ибо помыслы их светлы и возвышенны, разноязыкие музы их родственны, человечны и многотерпеливы, во все века неустанно утверждают, что все люди — братья.

Гёте и Абай… Две горные вершины. Они как будто пришли сегодня из глубины веков, встретились в эту благословенную ночь, словно в ночь свершений светлых желаний, встретились, чтобы воспеть мир и тишину, обещать всем странникам и страждущим на земле покой и радость. Здесь, на склонах древней немецкой горы, ночная песнь странника прозвучала как перекличка двух народов, двух разноязыких вершин, двух Поэтов, нашедших и понявших друг друга через третьего Поэта великого русского народа — Лермонтова.

Эта мысль волновала, захватывала, завораживала открывшейся вдруг ясностью.

…Андрей поджидал Ержанова возле одинокой ели у развилки.

— А вы, оказывается, здорово поете, товарищ капитан!

Ержанов улыбнулся.

— Помнишь, Андрей, стихи?

Горные вершины

Спят во тьме ночной,

Тихие долины…

— А как же, товарищ капитан! Еще со школы.

Не пылит дорога,

Не дрожат листы…

— Вот-вот! Совершенно верно! — обрадовался Ержанов. — Ну, пошли, Андрюша.

Неподалеку, по левую руку, робко замигали огни. Оттуда, из маленькой немецкой деревушки, приглушенно доносились звуки губной гармошки…

ДЕДУШКА СЕРГАЛИ

Рассказ

От отца пришло письмо. В нем, как всегда, обстоятельно, по пунктам изложены все аульные, совхозные и районные новости: сведения о сенокосе, о надое молока, о повышенных обязательствах, о ремонте тракторов, о строительстве родильного дома, о последнем собрании сельского актива, на котором с радикальными предложениями выступил мой отец, и все эти новости подтверждены вырезками из районной и областной газет. И как всегда, ни слова о своем здоровье, о матери, о доме. А в конце письма приписка:

«Умер дедушка Сергали. За несколько дней до смерти я навещал его, и он интересовался тобой, спрашивал, пишешь ли ты и передаешь ли ему приветы…».

За окном тосковала глубокая осень. Серая, промозглая мгла плотно окутала дома, деревья, горы. Зябко поеживались ветки на обезлистившихся тополях. И я подумал, что летом, когда приеду в аул, не зайду уже в маленький приземистый домик у дороги и не услышу больше стихов дедушки Сергали.

Мы, аульные мальчишки, называли его ата. За домом дедушки Сергали

тянулся огромный пустырь, на котором малышня резвилась, играла в чижик, гоняла мяч с ранней весны до поздней осени, пока пустырь не заметали снежные сугробы. Выходя из дома, дедушка Сергали иногда наблюдал за нашей возней, потом вдруг подзывал всех нас к себе. И мы уже знали, о чем он начнет сейчас спрашивать.

— А ну-ка, малец, скажи, как тебя зовут?

Первым отвечал Аскер, самый бойкий, самый смышленый среди нас. Вопросы шли всегда в одном и том же порядке. А сколько тебе годков, балакай? Так. А как зовут твоего отца? Так, так. А деда? А отца твоего деда? Очень хорошо! А отца прадеда? Э, молодец! Джигит!.. Аскер отвечал без запинки: он знал своих предков до седьмого колена, а дальше дедушка Сергали уже не спрашивал. Он считал, что из человека, знающего своих предков до седьмого колена, непременно выйдет толк.

Остальные мои сверстники тоже без особых затруднений отвечали на немудреные вопросы дедушки, хотя иные и путались в именах своих пра- и прапрадедов.

До меня очередь доходила после всех, наверное, потому, что я держался сторонкой и страшно волновался, как, впрочем, и потом, когда отвечал на экзаменах, которых в моей жизни было великое множество.

— Ну, а тебя как зовут, Сары-бала?

Видно, среди моих скуластых, чернолицых сверстников я казался дедушке рыжим, потому он и называл меня Сары-балой. Запинаясь, я называл свое имя, так не похожее на имена моих приятелей. Дедушка задумывался, жевал губами, соображая, как бы переделать его на казахский лад. «Керойт, Карро, Керой, Керей… — шептал он, — ага, Кира».

— А теперь, Кира, скажи, как зовут твоего отца?

Я называл.

— А дедушку?

И имя дедушки я называл.

— А отца дедушки?

Тут у меня вспыхивали уши, и голова моя невольно опускалась еще ниже. Уже с третьего колена предки мои погружались во мрак неизвестности…

Обласкав нас по очереди, одарив куртом и иримчиком из кармана камзола, дедушка Сергали уходил по своим делам.

В ауле рассказывали, что в молодости ата был лихим джигитом, весельчаком и акыном. И вскоре мы убедились в этом сами.

Как-то по аулу прошел слух, что в нашей школе состоится айтыс — поэтическое состязание акынов области. И вот однажды в школу из интерната перенесли все столы, соорудили сцену, застелили ее коврами. Народу наехало столько, что во всех домах стало тесно. Просторный зал и коридор школы были набиты битком. Мы, мальчишки, еще в обед прокрались в класс и просидели, затаившись под партами, до самого вечера, пока не начался айтыс.

Акыны, человек семь, сидели на сцене полукругом, поджав ноги. Все были одеты ярко и пышно. На коленях акынов лежали красиво отделанные домбры.

Первым выступал седобородый грузный старик. Он вяло пощипывал струны домбры, долго-долго тянул. «О-о-о-о-о-е-е-е-е-е-ай!» Затем, перестав вдруг играть, заговорил что-то быстро и отрывисто, и борода его при этом смешно подрагивала. Когда у него уже кончилось дыхание и он перешел почти на шепот, как-то странно дернул плечом, мотнул головой, набрал побольше воздуха и снова затянул свое бесконечное «Э-э-э-о-о-о-о-ей…» и опять, как бы нехотя, побренчал на домбре. В зале раздались одобрительные выкрики.