Далекие журавли
Шрифт:
Да, старики являются в чем-то мерилом нашей жизни, являются нашей совестью и честью. И надо еще заслужить их благословение. А если обманешь их надежду, их доверие, тебя всю жизнь будет сжигать стыд, будто ты предал родного отца.
…Прошлым летом, приехав в аул, я узнал, что дедушка Сергали занемог. Я зашел к нему домой. Он сидел по обыкновению у окошка передней комнаты на старенькой алаше в черных плюшевых штанах и камзоле, в неизменных мягких сапожках. Рядом лежал черный посох. Старушка жена, обложенная подушками, восседала на кровати, вязала пуховую шаль, держа
— Эй, глянь-ка, кто к нам пришел! Проходи, проходи, дорогой. — Дедушка Сергали подвинулся, показал на место рядом с собой. Старуха заулыбалась, отчего ее маленькое личико, сплошь покрытое морщинками, еще больше сморщилось, и, постанывая, держась одной рукой за поясницу, прошаркала в угол, где у нее испокон веков стоит такой же, как она сама, древний торсук. Я, как положено, отдал дедушке салем — почтительно поздоровался. Он стал расспрашивать о моем здоровье, потом о здоровье жены, потом о дочери, обо всех родных и знакомых. Старуха поднесла мне большущую деревянную чашу с кумысом.
Я пил кумыс, а дедушка Сергали уже в который раз начал рассказывать о том, как я в детстве здорово бегал, был настоящим жел-аяком, быстроног, как ветер, и однажды во время игры, должно быть чем-то недовольный, выхватил из рук обидчика мяч и побежал во весь дух в сторону Ишима. За мною с криком и улюлюканьем погналась ватага мальчишек вместе с собаками, но никто, даже аульные собаки, не мог меня догнать. Рассказав об этом случае, который почему-то в моей памяти не остался, дедушка вздохнул и, как всегда, заметил:
— Сглазил тебя кто-то. Да, да, точно, сглазил.
Я осилил лишь половину чаши кумыса и отставил ее. Дедушка Сергали удивился:
— Что так? Или кумыс моей старухи нехорош? Или у вас, городских, кишка тонка стала, а? Э, плохо, плохо… А знаешь, сколько мы, бывало, в молодости за день кумыса выдували? По пятнадцать чаш! Что, не веришь? Утром встанешь — чашу-другую выцедишь. Потом соберемся — мальчишки, подростки — и айда на стригунках в соседний аул. И там угощают кумысом. Поиграем, порезвимся и давай скакать в следующий аул. Там тоже опрокинешь пару чаш. За день обскачешь пять-шесть аулов. Приедешь вечером, посчитаешь, пятнадцать чаш — целое ведро кумысу за день выпил. Каково?
И дедушка весь затрясся от радостного смеха.
— Почитайте, отец, стихи Шала-акына, — попросил я.
— Э, — почему-то грустно улыбнулся дедушка. — Большой акын был Шал, большой… Много мудрых слов нам оставил. — И глядя по-старчески затуманенными глазами куда-то вдаль, часто покашливая, дедушка Сергали стал читать мне наизусть Шала-акына. Акын Тлеуке, прозванный в народе Шалом, жил двести с чем-то лет назад на берегу Ишима в каких-нибудь тринадцати верстах от нашего аула. Его стихи о быстролетной юности, о тоскливой старости, о смерти, о женщинах знают в наших краях все старики.
— А теперь прочтите что-нибудь свое.
— Я прочту тебе только одно стихотворение. А ты запиши его.
Дедушка Сергали извлек из-за пазухи знакомую мне
— Вот, записывай. «Слово старца Сергали, обращенное к молодым».
В «Слове» говорилось о том, что молодость подобна яркому цветку, ее нужно беречь и ценить, ибо она полна радости и счастья. В молодости нужно учиться, стремиться к знаниям, не прожигать впустую жизнь, потому что не успеешь оглянуться, как приковыляет беззубая старость, похожая на заросший жимолостью овраг.
— Ну как? — спросил он.
— Верно сказано, отец. Очень верно.
Дедушка помолчал, полистал свою затрепанную книжицу-неразлучницу, показал ее мне.
— Вот это все, что я после себя оставлю. Состояния я никакого не накопил. А жить осталось уже не много… с куцый вершок…
— Ну, что вы, отец…
— Нет, нет, я точно говорю. Скоро уже, скоро, я чую… Здесь написаны два дастана и некоторые мои стихи. Не все, конечно. Кому нужен бред старика? А кое-что, может, и пригодится. Может, почитает кто и скажет: вот так, бывало, говаривал старик Сергали…
Дедушка уронил голову на грудь, зашелся в кашле, потом задышал тяжело, хрипло. Задумался.
Одинокая стрелка на часах незаметно переползла на соседнюю цифру.
— И-и, ал-ла-а… — вздохнула старуха.
Дедушка очнулся.
— Надолго приехал?
— Недельки две, пожалуй, побуду.
— Э, хорошо… Захаживай, кумыс пей, дорогой. Спасибо, что нас, стариков, не забываешь…
Мне стало как-то грустно. Я простился, встал, тихо прикрыл за собой обитую войлоком низенькую дверь.
И вот письмо…
Уходят старики от нас. Нет уже в живых Жайлаубая, Сейтходжи, Нуркана, Абильмажина. И с их уходом все более пусто становится на сердце, вместе с собой забирают они в черные объятия земли и частицу нашей души.
Приеду летом в аул, пройду мимо опустевшего приземистого домика у дороги, постою молча у черного холмика с серым камнем-стояком. А потом пойду по широкой аульной улице, и навстречу мне выйдут из домов юноши, подростки и совсем еще малыши, которых я узнаю лишь по сходству с их отцами. Они учтиво протянут мне обе руки — почтительный салем.
— Здравствуйте, ага!
А иные эдак солидно, врастяжку, ломающимся баском скажут:
— Ассалаумагалейкум!
«Вот, я уже ага этим юношам», — подумаю я и грустно, и радостно улыбнусь. Ага — старший брат или дядя, понимай как хочешь…
— Алейкум салем, мой дорогой. И тебе мир, аул мой!
ЛИЯ ФРАНК
ЧИЖИ НА ЯБЛОНЕ
Рассказ
Они стояли у открытого окна, муж и жена, и смотрели на застывший в утренней прохладе сад, на густо разросшиеся кусты мальвы. Послышались первые отдельные, еще слабые голоса птиц, которые готовились уже песней встретить утреннюю зарю.