Далеко ли до Вавилона? Старая шутка
Шрифт:
— Сегодня — лошади, — сказал Беннет.
Он был такой: только что спал, уютно и взрывчато похрапывая, а мгновение спустя сна уже ни в одном глазу и полностью вернулся к делам дня.
— Грудинка! — добавил он блаженно.
Было еще так темно, что я его не видел, но каждое его движение на матрасе доносилось до меня, словно усиленное рупором.
— Пусть тебя черт возьмет вместе с твоими лошадьми!
— А почему?
— Сам прекрасно знаешь, «а почему»!
— Мне надо проехаться верхом. Колени просто чешутся. И меня не запугает этот… этот, ах, этот… Другие же, черт побери, катаются!
— Он
— Все уже устроено, и Джерри согласен. Следовательно, все твои возражения побоку.
Я встал, зажег лампу и приступил к ежедневному осмотру своих болячек. Врач дал мне для них легкую белую присыпку, которая подсушивала открытые язвы, и за несколько дней на ферме они заметно зажили, но еще далеко не прошли, а чесались так, что доводили меня до исступления.
— Хоть все и устроено, из этого не следует, что я должен ехать с вами. — Он ничего не ответил, и я начал снимать первый бинт. Свободный конец я аккуратно наматывал на два пальца. Местами бинт прилипал к коже, и я сильно дергал, чтобы его отодрать, сдирая заодно подсохшую корочку с язв. На глаза у меня навертывались бессильные детские слезы, потому что я вынужден был сам причинять себе эту пронзительную боль.
— Но я поеду.
— Угу. — Он нисколько не удивился.
— Если ты считаешь, что нас не застукают.
— Безусловно.
Он вылез из блошника совсем одетый, только без сапог и кителя.
— Воды! Э-эй, воды! — крикнул он, сцепил руки и по очереди пощелкал всеми суставами пальцев. Меня затошнило. На лестнице послышались шаги.
— Мне трудно нарушать правила.
Я положил бинт на матрас рядом с собой и нащупал в ранце присыпку.
— Правила! — повторил он презрительно.
Я встряхнул голубую жестянку, и присыпка облачком опустилась на мою ногу. На ней по всей икре и до щиколотки поблескивали кровь и гной.
— Я бы ее отрезал, — сочувственно посоветовал Беннет. — Может, тогда бы тебя отправили домой.
— А, заткнись!
Дверь открылась, и вошел О’Киф с кувшином горячей воды.
— Доброе утро, сэр, и вам, сэр, обоим.
— Доброе утро! Налейте в тазик, пожалуйста. Не слишком расщедрились, а? Оставьте чуточку в кувшине для зубов. У меня сегодня настроение почистить кусалки.
— Как скажете, сэр.
Он осторожно налил воду в тазик, поставил кувшин на стол рядом с тазиком, отдал честь и вышел. Беннет подошел и поглядел на воду без малейшего удовольствия.
— Просто как в школу вернулся. Правда, тут хоть вода горячая. А там обходись холодной при открытых окнах, и улыбочки: это вам очень полезно. Вот чего ты лишился, старина. Школа учит здоровому пренебрежению к властям и, пожалуй, ничему больше. Голову, конечно, набивают книжной премудростью, только чего она стоит? И еще крикет. Вот это — цивилизованная игра.
— У нас в крикет по-настоящему не играют.
— Еще бы! Я же сказал, что это — цивилизованная игра. И запомни: чем больше будешь отличаться в крикете, тем дальше пойдешь.
— Я не хочу идти далеко.
— Ну, об этом ты судить не можешь, пока не пойдешь.
Он намылил лицо и полоску шеи над воротником, а потом начал тыкать и растирать их сильными худыми пальцами.
— Я буду чист! Я буду! Буду! — Это звучало, как заклинание. Он нагнулся и уставился на свое клоунское лицо в мутном зеркальце,
— Десны кровоточат, черт их дери. И так было всегда. В школе мы выстраивались шеренгой. Шварк, шварк щеткой! Тьфу! И мало у кого из десен не шла кровь. В сущности, странно. Вот еще одно, чего ты не узнал о своих братьях людях.
— Ничего! Успею узнать от тебя. Если уцелеешь, так узнаю.
— Учитель анархии при кротком консерваторе. Ну и ролька!
Я покраснел.
— Идиот! Я же не тори, я сторонник гомруля.
Он взвыл от смеха.
— И что же это за штука, скажи на милость?
— Сам знаешь не хуже меня.
— Никчемная политическая группа, род примочки.
— Парнелл…
— …скончался. И в любом случае… — Он умолк и вытер лицо безнадежно серым полотенцем, потом повернулся ко мне. — В любом случае толку от него не было никакого. Дал себя убить. Что это за человек!
Он бросил полотенце на пол, подошел ко мне и тихо положил ладонь мне на голову. Нечто среднее между лаской и благословением.
— Вот уж не думал, что буду восхищаться кротостью в мужчине. — Он опустил руку. — Только пойми меня правильно. — Лампа начала коптить, и я машинально протянул руку, поправляя фитиль. Он стоял рядом со мной, застыв без движения. На левом мизинце он носил золотой перстень с печаткой. Перстень казался слишком тяжелым для его тонких косточек. — И не суди неверно. — Он резко отошел. На шаг. Его губы чуть улыбались. Я ничего не сказал, но только потому, что не знал, что сказать, а минута была такой, когда говорят самое верное… или молчат.
Он пошарил в кармане, вытащил гребешок и вернулся к зеркальцу. Чтобы видеть лицо полностью, он слегка подогнул колени.
— Вероятно, в нормальной обстановке о таких вещах не говорят. Но эти обстоятельства никак не назовешь нормальными. Не чувствуй, что ты обязан как-то реагировать. Пожалуй, я все-таки отращу усы.
А я в смятении не мог разобраться, то ли он подразумевал больше, чем сказал, то ли пытался что-то во мне подорвать, то ли это было искреннее и непосредственное выражение привязанности, на которое во мне не нашлось отклика. В той единственной жизни, которую я знал, душевной теплоте и непосредственности места не было. Излишне анархические качества. Опасные. Я старательно обсыпал порошком левую ногу.
— Как, по-твоему, они мне пойдут?
— Э… а… Да.
— По-викториански отвислые.
— Чудесно.
— Я тебя рассердил.
— Нет.
— Как жаль!
Я решил все-таки еще раз использовать старый грязный бинт.
— Значит, ты поедешь с нами.
— Да. Я же сказал.
— Правда, сказал. Где, черт подери, эта грудинка? С ума можно сойти от запаха.
Мы встретились на том же углу, что и в прошлый раз. Только Джерри теперь взял с собой Беннет. Небо затягивали оливковые набухшие снегом тучи. Воздух был неподвижным и режуще-холодным. Я захватил перчатки для Джерри и, садясь в седло, отдал их ему.