Далеко ли до Вавилона? Старая шутка
Шрифт:
— Так что же?
— Заткнись, Беннет. Я пытаюсь читать письмо из дома.
Он перегнулся через стол над тарелками со стынущей солониной и чашками с дымящимся чаем. Я заметил, что возле своей чашки он поставил фляжку с ромом. Я еще не дошел до рома за завтраком, но, наверное, это был лишь вопрос времени. Он выдернул письмо из моих пальцев.
— Что такое дом? Риторический вопрос, на который я отвечу сам. Нереальнейшая из нереальностей. Скорее всего ни ты, ни я, ни Джерри больше никогда дома не увидим. А если и увидим, то совсем другими людьми.
— Но послушай…
Он начал рвать письмо на мелкие квадратики — складки все глубже прорезали его бледный лоб, а пальцы рвали и рвали. Я сидел и смотрел. Он швырнул клочки через плечо на пол. Конфетти. Солдаты за другим столом глядели на него с полным равнодушием. Внезапно он улыбнулся и протянул мне руку-губительницу.
— Почему ты меня не ударил?
— Не знаю.
У него было такое выражение, словно он намеревался мне это объяснить, но тут же он передумал, взял чашку и большими глотками выпил ее. Потом встал.
— Поторапливайтесь, — сказал он через плечо солдатам, выходя за дверь.
Я слушал, как его сапоги стучат вверх по каменным ступенькам. Они выбивали искры в моей голове. Стол, за которым мы ели, пили, писали и горбились в ожидании, был светлый и весь в бороздках, оставленных временем и щетками череды хозяек, гордых порядком в доме. Царапины и узоры древесины украшали стол, точно творение художника. Наши кружки и стаканы оставили на нем бурые и серые кольца, а один угол темнел созвездиями пятен, выжженных окурками. Какой-то идиот глубоко вырезал в крышке свои инициалы «К. Д.» с росчерком, а снизу провел три широкие бороздки. Кто-то посадил кляксу и размазал синее пятно в подобие ползущего насекомого. Времени оставалось мало. Шаги Беннета у меня над головой звучали как понукание. Я вытащил из кармана лист бумаги, ручку и начал писать матери. Я подробно описал стол, за которым сидел. В ту минуту это представлялось мне необыкновенно важным.
Примерно в девять сорок пять повалил снег. Идти было очень трудно. До окопов второй линии мы добрались, когда уже совсем стемнело. Солдаты вымотались и изголодались. Твердая снежная бахромка налипла на их волосы, воротники, полы шинелей… Тем, кого мы сменяли, не терпелось уйти, и обстановку они сообщили крайне коротко. Им пришлось плохо. Трое убитых, семеро раненых. Им хотелось только одного: поскорее убраться отсюда, очутиться в относительной безопасности на ферме. Они злились, что мы хотя бы минуту заставляем их ждать дольше, чем требовалось.
Мне не повезло: меня отправили в окопы первой линии. Мы вышли, даже не выпив чаю. Они оказались черт знает в каком виде. Им явно пришлось выдержать тяжелый обстрел. На то, чтобы привести в порядок бруствер и расчистить ходы сообщения, требовалось не меньше двух дней напряженной работы. По ту сторону колючей проволоки пронзительно стонал раненый. Стоны усиливались, затихали, переходили в невнятное бормотание, а время от времени вдруг возникала тишина. Но мы все время помнили об этих стонах и ждали, когда они снова раздадутся. Солдат
Я кончил обход и собрался лечь, чтобы, может быть, уснуть часа на два, но тут на пороге возник Джерри. Он протянул мне кружку с чаем, которую принес. Его рука дрожала.
— Что случилось?
— Наверное, я старею.
— Садись.
Я указал на кучу соломы.
— А можно?
— Черт тебя подери, Джерри. Садись.
Мы сели рядом. Между нами тихо поднимался пар из кружки.
— С ногами плохо?
— Могло быть хуже.
— От этих завываний с ума сойти можно.
— Извини, Джерри, что утром так получилось. Мне следовало бы вступиться. Я знаю, что следовало бы.
— Было бы два дурня вместо одного. И очень хорошо, что ты прикусил язык.
— Выпить хочешь?
— Не откажусь.
Я встал и открыл свой ранец. Ром был завернут в старый зеленый свитер. Я поставил фляжку на пол, а свитер кинул Джерри.
— Это что, мне?
— Зачем зря мерзнуть? Плесни мне в чай, а сам пей прямо из фляжки.
— Я хотел взять его на мушку. Да только темно.
Он отвинтил крышечку и налил в чай щедрую порцию. Чай, конечно, станет холоднее, но что за важность.
— Но не смог.
— Может, это и к лучшему.
Он засмеялся и сделал большой глоток из фляжки.
— Ни один из них не вернулся.
Мы оба долго молчали.
— Сплошная пакость, — сказал он.
— Скоро кончится. Говорят, что скоро. Большое наступление, и тогда…
— А ты помнишь что-нибудь? Трава, которую не истоптали? Спокойные лица? Тишина?
— Лебеди.
— Да. Черт, отличное питво. Я совсем зашелся от холода. Вот бы сейчас разжечь побольше торфу, снять сапоги и протянуть ноги к огню.
— Мы даже не понимали, до чего нам было хорошо.
— Эх, кошки-мышки…
— Пей еще.
Он кивнул и выпил.
— Где твой Беннет?
— Наверное, старик его гоняет.
— Сукин сын! Когда война кончится, помяни мое слово, у меня найдется пуля-другая для таких, как он. Они у нас попрыгают.
— Не понимаю, как ты можешь даже думать о том, чтобы снова воевать.
— Это же будет не так, как здесь. Ни окопов, ни передовой. И не надо ничего ждать. Каждый город, каждая деревня станет передовой. Каждый холм, камень, дерево. Им повернуться будет некуда. Даже дети будут с ними сражаться. Все будет совсем не так, как здесь, можешь мне поверить. Эх, Алек, вот будет дело!
— Ненавижу эту твою мечту.
— Ненавидь на здоровье.
— Вы оба извлекаете из насилия какое-то странное наслаждение. Или, по крайней мере, из его предвкушения.
— Ну, а лисья травля?
— В ней есть свое сумасшедшее совершенство.
— И насилие, Алек.
— Наверное, я не продумал все как следует.
— Ничего, продумаешь. — Его голос стал резким.
— Возможно, это род апатии.
— Просто у нас разный подход. Но мы нужны друг другу. Такие, как ты, и такие, как я. Вот увидишь.