Далеко ли до Вавилона? Старая шутка

Джонстон Дженнифер

— Начнем? — Он не открыл глаз и говорил словно бы сквозь сон.

— Наступление. Ну, хоть что-нибудь.

Он усмехнулся.

— Я люблю тебя, Алек. Люблю простоту, с какой ты мыслишь. Очень-очень люблю.

— Рад, что даю тебе возможность посмеяться.

— Мы проторчали в окопах восемь дней, и вот ты рассуждаешь, что, может, мы пойдем в наступление или на нас пойдут в наступление. Не хочешь ли восемь месяцев, старина? — Помолчав, он открыл глаза и посмотрел на меня. — Восемь лет! — Он внезапно приподнялся и сел, вызвав подозрительную суматоху в глубине соломы. — Мы просидим тут вечность, если им вздумается.

Жирным толстякам у нас дома. Мы пойдем в наступление или на нас пойдут в наступление тогда, когда они — или их приятели в Берлине — сочтут это нужным. Война кончится, когда они захотят, чтобы она кончилась. Или же будет продолжаться вечно, если им так будет удобнее.

— Ты преувеличиваешь, Беннет. Насмотрелся скверных снов.

— Дрессированные собачки. Вот что мы такое. Щелкает хлыст, кто-то произносит магическое слово la Patrie, la Gloire, das Vaterland [17] , никогда, никогда англичанин не будет рабом, и дрессированные собачки кидаются со всех ног убивать друг друга…

— Ну, а как насчет того, чтобы стать героем? Что-то ты не оставил для этого места.

— За последние дни я пришел к мрачному выводу, что скорее всего бесславно погибну от скоротечного загнивания ног. Смерть длительная и грязная.

17

Отечество, слава (фр.), отечество (нем.).

Вошел О’Киф с двумя кружками чая.

— Без сахара, сэр, не вышло.

— Что поделаешь, О’Киф.

— Такова система, — сказал Беннет.

— Верно, сэр. Сахар кладут вместе с чаем. Вперемешку.

— Всем дрессированным собачкам положен чай с сахаром.

— Верно, сэр. Мне-то это в самый раз. Я сахар всегда уважал. Идете в обход, сэр?

— Да.

— Поберегитесь крыс. Говорят, нынче ночью они точно взбесились. Окопы дальше по линии заливает, вот они все и плывут сюда.

— Превосходно, — сказал Беннет. — А то экземпляр в нашей соломе затосковал от одиночества.

— Вы мне больше не нужны, О’Киф. Попробуйте уснуть, если сумеете.

— Есть, сэр.

Он отдал честь и ушел.

Я вытащил из кармана фляжку с ромом и протянул ему.

— Панацея.

— Не отрицаю: иногда у тебя бывают проблески здравого смысла.

Он плеснул рому в кружку. Его ноздри затрепетали от удовольствия, когда пар обрел приятный ромовый запах. Он вернул мне фляжку, я встряхнул ее и сунул в карман.

— А сам не пьешь? Почему бы?

— Берегу для Джерри. Там дьявольски холодно.

— Мммм. А знаешь, Алек, это странно.

— Что именно?

Чай действительно был тошнотворным — переслащенный и перекипяченный. Во рту от него оставалось липкое ощущение. Мне на миг представился китайский чай в тонких чашечках, ломтик лимона, плавающий в бледном золоте. Аромат элегантности, незыблемости. Пальцы, бледные и хрупкие, как фарфор.

— Ты нравишься солдатам. И естественно: ты справедлив, внимателен к ним и добр. Вы все явились сюда из разных уголков одного болота. Но они за тобой не пойдут. В долину смерти и так далее. Я им не нравлюсь — что меня, впрочем, мало трогает, — и за мной они тоже не последуют. Единственный, кто

заставит их забыть о себе и в нужную минуту побежать в нужном направлении, это Гленденнинг. Видишь ли, собачки доверяют тем, кто щелкает хлыстом. Пожалуй, я научусь быть таким.

Он снова растянулся на соломе и закрыл глаза.

— Нет, ты говоришь поразительные глупости!

Мне показалось, что он засыпает. Одна его рука прижимала дымящуюся кружку к груди, другая расслабленно вытянулась вдоль бока.

— Что ты видишь, когда закрываешь глаза?

— Точки. Миллионы точек, словно разноцветные звезды.

— Ты буквален. Ты правдив. Ты идиот. Я вижу, как рабы восстают на своих господ, а потом… знаешь что?

— Что?

Я прикидывал, как бы сдернуть с его ног мой спальный мешок. Сырость соломы просачивалась сквозь брюки, и мои ягодицы неприятно стыли.

— На улицах будут песни и танцы. Упоение великими свершениями, цветение всего, что прекрасно, устремление к совершенству, а потом — пфф!

Он слегка наклонил голову к груди и осторожно отпил чай.

— Ты рассуждаешь что-то очень темно. Когда у меня закрыты глаза, я вижу точки.

— Пфф!

Я протянул руку и сдернул с него мой спальный мешок. Его ступни под коростой грязи были очень костлявыми.

— Пфф! Умные дрессированные собачки подбирают хлысты, обучают остальных всяким новым штукам, и представление начинается вновь. C’est la чертова vie [18] . В сущности, даже забавно.

18

Такова… жизнь (фр.).

— Не понимаю, зачем ты берешь на себя труд жить дальше?

— Мне кажется, если трезво оценить ситуацию, жить мне осталось что-нибудь от двух минут до полутора месяцев. Зачем же зря тратить пулю, которой можно найти применение получше? Если ты не намерен подстелить блошник себе под задницу, то, будь другом, укрой мне ноги.

Я засмеялся и укутал ему ноги.

— От них воняет.

— Ничего. Вот вернемся в Вест-Утр, и я их вымою. И сменю чертовы носки.

— А заодно и выстираешь их.

— Не думаю. Эта пара у меня больше особой любви не вызывает.

— Так сверни их потуже и запули в гуннов. Новое секретное оружие.

— Попробую предложить майору. А еще капельки не уделишь?

— Нет…

— Т-ч-ч-ч.

Он поднес кружку к губам и сделал еще глоток. Из всех, кого я знал, только он умел пить, лежа на спине. И получалось это у него очень изящно. Догадаться, о чем он думает, было невозможно. Даже когда он разговаривал или пускался в путаные рассуждения, его лицо было, как чистый лист бумаги, и ничего вам не подсказывало.

Допив чай, я надел шинель и фуражку. Он больше не открывал глаз и ничего не говорил, танцуя на улицах с восставшими рабами.

Я выбрался из блиндажа и отправился в обход.

Канонада немного стихла. Солдатам было не о чем докладывать. Джерри был один в дальнем конце окопа. Настил там совсем сгнил, и он стоял по колено в воде.

— Все в порядке?

— Угу. Слава богу, перестали грохотать, пусть ненадолго. Я уж думал, что оглох.

Я протянул ему фляжку.

— Спасибо. Вот друг так друг.