Далеко ли до Вавилона? Старая шутка
Шрифт:
— Я не хочу сказать о нем худого. Он очень милый… просто ничем не поражает воображение.
— Он красивый. Поразительно красивый.
Тетя Мэри взялась за ручки кресла и покатила его по комнате.
— Красота, как тебе известно, штука чисто внешняя. Есть красота без глубины, а есть… понимаешь ли… кое-что поинтереснее. В нем нет глубины. Ему надо бы остаться в армии, из него бы вышел образцовый красавец-генерал. Куда красивее, чем был его отец.
— Это ты так думаешь…
— Погода сегодня получше, что ты собираешься делать до обеда?
— Погуляю. Может
— Нашла бы себе подруг. Играла бы в теннис. Я в твои годы увлекалась теннисом.
— Ты всегда была спортивная.
— Возьми свитер. Ветер холодный.
Когда они вышли в прихожую, старик, потревоженный шагами, запел:
— «Не убоюсь я ворога под защитой твоей руки…»
— Правда, замечательно? — сказала тетя Мэри. — Ему уже лучше. Может быть, завтра я все-таки смогу поехать на скачки.
— «Бедствия мне не тягостны, слезы мои не горьки».
Нэнси вышла на веранду, ее обдало густым сладким запахом герани.
— Свитер! — крикнула вслед тетка.
Казалось, все как всегда. Защищенно. Безлюдно. Был отлив, берег обрамляла кружевная оборка мелких волн. С гребня крыши озирала горизонт неподвижная чайка. Справа от двери, среди раздробленных ракушек, валялся окурок. Нэнси, нахмурясь, поглядела на него, потом босой ногой забросала его песком. Отворила дверь, заглянула в хижину. Никого; но недавно здесь кто-то был. Кто-то здесь двигался и дышал. Трогал ее вещи, угрожал ее тайне. Сперва Нэнси разозлилась, потом испугалась. Над головой по крыше царапнули когти — шевельнулась чайка. И Нэнси успокоилась. Взяла с полки блокнот и карандаш и принялась писать:
буду вам признательна, если вы больше сюда не придете. Это очень личная собственность.
С уважением
Аккуратно вырвала листок из блокнота, постояла, постукивая карандашом по зубам, огляделась — где бы пристроить записку. Наконец прислонила ее к книгам на полке, как раз напротив двери, чтобы сразу бросилась в глаза тому, кто войдет. Купаться расхотелось, она старательно затворила дверь, помахала на прощанье чайке и пошла домой.
Наутро, когда они завтракали, опять позвонил Гарри.
— Нэнси?
— А, привет.
Он все отменит, подумала она. Только бы не отменил.
— Я сейчас мчусь на службу.
— Да.
Тетя Мэри досадливо зашуршала листами «Айриш таймс».
— Я вот подумал, позвоню, спрошу, не возражает Мэри, что ты поедешь в город?
— Я же говорила. Она не против.
— Гренки остынут, — окликнула тетя Мэри.
— Хорошо. Она не беспокоится, что ты поедешь поездом одна?
— Нет. (Ну вот, пошли ахи-охи.)
— Не бери обратный билет. Я отвезу вас обеих домой.
— Да.
— Что может быть отвратительней остывших гренков. Воспитанные люди не пользуются этим мерзким аппаратом в такое время, когда другие завтракают.
— Я поставлю автомобиль поближе к театру, не надо будет далеко ходить.
— Да.
— Так что пускай Мэри не беспокоится.
— Она, по-моему, и не беспокоится.
— Гренки.
— Значит,
— Спасибо.
— В половине седьмого, времени хватит.
— Половинка семи.
— Половинка семи — это три с половиной, — сердито крикнула тетя Мэри. — Хоть бы говорила по-человечески.
— Мне пора.
— Да.
— До свиданья.
— До свиданья. Спасибо, что позвонили.
Нэнси опять села за стол.
— Немцы вместо «половина четвертого» говорят «половина четырех», — сказала из-за газетного листа тетя Мэри. — Halb vier. Halb f"unf… половина пятого. Невразумительно, но они же иностранцы. Разные языки, разные конструкции и вообще. Ешь свои холодные гренки.
— Больше не хочется.
— Чепуха! И потом, на них уже столько масла и мармелада.
Она опять углубилась в газету, а Нэнси стала жевать гренки. Наконец тетя Мэри аккуратно сложила газету, взяла ее под мышку. Поднялась, собрала раскиданные перед ее тарелкой письма.
— В последнее время газеты читать тошно. Хоть бы прекратились эти убийства. Бедный Габриэл! — Она вздохнула, постояла, глядя в пространство. — В каком-то смысле я даже рада, что его уже нет. Его бы все это так расстроило. Вот я очень расстраиваюсь. Бедные люди… Понимаешь, он всегда хотел самоуправления, гомруля хотел.
— Кто?
— Твой дядя Габриэл. Папа всегда так из-за него расстраивался. Так сердился. Всегда говорил, Британская империя превыше всего. Бедняжечка! Пойду посмотрю, как он сегодня утром. Не забудь, надо говорить половина седьмого. Половина семи — это не просто неправильно, это дурное воспитание.
«Дорогая мисс Гулливер, благодарю за записку. Заверяю вас, я очень уважаю права личности и сожалею, что так или иначе посягнул на ваши. Уверен, знай вы все обстоятельства, вы бы меня извинили. Похоже, вы — человек, способный прощать. Я за вами наблюдал. Я видел, как вы встревожились и рассердились однажды, когда заподозрили, что я нахожусь поблизости. Постараюсь больше вас не потревожить. Надеюсь, сегодня вы найдете все в полном порядке, не будет ни окурков, ни духоты. Должен сказать, мне очень правится ваш выбор книг. Такая удача — найти прибежище не только для тела, но и для души! Благодарю вас. Не могу не выразить также почтения к вашей знаменитой фамилии. Подобно тому, кто носил ее задолго до вашего появления на свет, я тоже причисляю себя к разряду путешественников».
Никакой подписи.
Записка приколота была к двери длинной золотой булавкой от галстука, вроде той, какой закалывал свой широкий галстук дядя Габриэл в дни, когда выезжал на охоту. Нэнси старательно вколола ее в блузку. Шутник, подумала она. Отворила дверь хижины, заглянула внутрь. Никаких следов посетителя. Шутник. По гранитным плитам она взобралась на железнодорожную насыпь. Сколько хватает глаз, на берегу ни души. Только и движения, что блестки солнца на море. Две чайки лениво парят в воздухе. Позади, под деревьями и дальше по склонам холмов среди дрока пасутся овцы. Стараясь не терять равновесия, Нэнси стала на рельс.