Дань псам
Шрифт:
Ты ошибся?» Он понял, что смотрит на Драгнипур, улавливая слабое эхо скрипа колес, приглушенных воплей страдания… и да, шипение бури хаоса, что все ближе и ближе.
— Без крови драконов, — продолжил Аномандер Рейк, — мы все стали бы прахом, развеянным ветрами, что несутся между звезд. Да, многие видят это иначе; но хладный жар, внезапно вскипающий в наших жилах, ярящий умы — хаос, Эндест — дал нам силы и упорство, бесстрашие перед изменениями, способность принять неведомое и неизмеримое. Вот почему вы решили идти за нами, решили каждый в свое время и в своем месте.
«Хаос внутри
По лицу его струились слезы, капая, как роса с граней обелиска, как роса со стен пещеры. «Достойным был лишь один. Лишь один».
— Ты найдешь в себе силы, Эндест Силан. Я не сомневаюсь.
— Да, Владыка.
— Как и я. — С этими словами Сын Тьмы протянул руку и вернул себе Драгнипур, привычным движением забросил в ножны за спиной. Поглядел на Эндеста и улыбнулся — словно вес, принятый им, не способен опустить на колени любого другого, любых богов, властителей, гордых и надменных. Все пали бы на колени. А ноги Рейка не подогнулись, даже не дрожат. Он стоит, высокий, с гордой осадкой, и посланная Эндесту Силану улыбка означает уверенность в своем предназначении, молчаливую и неоспоримую.
Эндест ощутил трепет; сердце подпрыгнуло в груди, пытаясь вырваться.
И тогда Лорд подошел ближе и рукой стер влагу с его щек.
Он все еще видел ее, танцующую снаружи, среди пыльных смерчей и выступов покрытого инеем камня, в лучах обжигающего солнца и сред туманных полос снегопада. Кровь еще текла из его ран и казалось, ей никогда не остановиться — багряный поток берет начало в некоей вечной реке, и кровь принадлежит не ему уже, а стоящему рядом богу. Идея странная — но он сердцем ощутил ее истинность, хотя и не решился спросить Искупителя, побоялся услышать подтверждение из уст бога.
Обезумевшая погода бесновалась на равнине, но она двигалась без усилий, круг за кругом, туда и сюда, но не приближаясь, не приходя за ним снова.
— Чего она ждет? — спросил он. — Ей должно быть ясно, что следующей стычки я не смогу пережить.
— Она пришла бы, если бы смогла.
— И что держит ее?
— Раны должны исцелиться, память о боли ослабеть.
Сирдомин потер грязное лицо. Недавно их окатил бурый дождь, но сейчас его занавес сместился в сторону долины.
— Иногда, — сказал Искупитель, — вещи сочатся.
Сирдомин хмыкнул, спросив: — Откуда влага?
— Это жизни Т’лан Имассов. Столь многое высвобождено. Столь многое было забыто и прожито заново. Там были горести. Там была и… слава.
Он не видел того мгновения. Коленопреклонения Т’лан Имассов. Такое трудно вообразить, но он все равно вздрагивал, едва подумав. Мгновение, способное потрясти любую веру. Миг, в который мир изумленно вздохнул и… затаил дыхание.
— Ты знал, чего ожидать?
— Они посрамили меня, — сказал Искупитель.
«А я думаю, это ты посрамил их, Итковиан. Да, ты был тогда смертным, всего лишь смертным. Нет, это они онемели, наполнившись восторгом и обожанием. Не знаю, как я это
— Безумная погода пришла из воспоминаний Имассов? Ты не можешь призвать их? Построить рядами? Ты не думаешь, что они примут это с радостью? Как способ отплатить за благодеяние? Искупитель, призови духи Т’лан Имассов — и эта подлая женщина никогда не дотянется до тебя.
— Не могу. Не хочу. Да, они приняли бы такую идею. Взаимный расчет. Но мне не нужно. Что я дал — дал свободно, в дар, не ради обмена. Ох. В конце концов они вынудили меня к обмену — но это была такая безделица, или я ослабел так сильно, что не смог сопротивляться.
— Если тебе не нужно служение, — сказал Сирдомин, — то чего ты хочешь от меня?
— Ты свободен выбирать. Защити меня или отойди и позволь мне пасть.
— Вот так выбор!
— Верно, мы мало что можем выбирать. Я отослал бы тебя назад, но твое тело уже не послушается. Оно лежит на куче мусора за лагерем. Стервятники успели полакомиться, ведь оно не отравлено, в отличие от прочих.
Сирдомин поморщился и снова посмотрел на танцующую на равнине Верховную Жрицу. — Спасибо за мрачные подробности. Если я отойду и буду смотреть, как тебя убивают — что станется со мной? С моим духом?
— Не знаю. Если еще смогу, буду скорбеть о тебе, как скорблю обо всех, оказавшихся внутри меня.
Сирдомин медленно обернулся и смерил бога взглядом. — Если она схватит тебя — все Т’лан Имассы…
— Будут беспомощны. Сдадутся. Все, кто внутри меня, сдадутся.
— Вот и стой тут в стороне!
— Сирдомин. Сегда Травос. Ты не отвечаешь за их судьбы. Как я. Это моя ошибка. Я не стану судить строго, если ты сбежишь.
— Что за ошибка?
— Я… беспомощен. Ты ощутил это с самого начала — когда пришел на курган и склонился, одарив меня компанией. Я лишен судейского дара. Мои объятия открыты всем.
— Так изменись, чтоб тебя!
— Пытаюсь.
Сирдомин сверкнул глазами на бога, предложившего в ответ слабую улыбку. Еще миг — и Сирдомин зашипел, отскочив. — Ты просишь об этом МЕНЯ? С ума сошел? Я тебе не пилигрим! Не человек из толпы самозваных жрецов и жриц! Я ТЕБЕ НЕ ПОКЛОНЯЮСЬ!
— Точно, Сегда Травос. Проклятие фанатиков — стараться угадать желания того, кому они поклоняются.
— А что им остается, когда ты молчишь?
Улыбка Искупителя стала шире: — Все, что можно выбрать в мире, друг мой.
Бесчисленные тропы ведут в одно место, и все ищут его. Если бы захотела, они могла бы подумать о несчетных поколениях — тех, что вырастают и устремляют мысли в ночное небо или заворожено смотрят в огни очага. Голод не меняется. Душа ныряет, душа крадется, душа скребет и тащит и просачивается, ведь в желаемом — отчаянно нужном — месте таится вот это: блаженство уверенности.
Убеждения сродни доспехам, глаза сияют ярче мечей; о, что за сияние открывается, когда пропадают любые вопросы, любые сомнения. Тени исчезли, мир вдруг стал белым и черным. Зло истекает слизью, добродетель стоит горделивым гигантом. Сочувствие возможно отмерять, уделять лишь достойным — невинным, благословенным. Что до остальных… пусть горят, иного не заслужили.