Дань псам
Шрифт:
Каллору нечего было сказать. Не осталось ни ехидных комментариев, ни презрительных сомнений. Перед умом его предстала описанная драконом сцена, и слова куда-то пропали. Вот бы увидеть такое!
Дракон, казалось, уловил его потрясение. — И все же, Верховный Король… Когда ты ковал свою империю, ты поднял пыль во всем мире. Великое дерзание, главный вызов. Мы сражались. Мы отказывались отступить. Мы потерпели поражение. Пали. Столь многие из нас пали… но можно ли было мыслить иначе? Можно ли было отказаться от справедливости нашего дела, хотя оно и было обречено?
Каллор смотрел на дракона.
— Восплачь о Джагутах, Верховный Король, когда ты сядешь наконец на свой трон. Скорби, ибо есть цепи, опутавшие все живое, и не тебе порвать их. Рыдай по мне и моим павшим сородичам — тем, что без колебаний вступили в войну, в которой невозможно победить. Запиши навеки в глубине души своей, Каллор Эйдеранн, что Джагуты осмелились на битву, в которую не решался вступить более никто.
— Элайнт…
— Подумай об этом народе. Подумай о них, Верховный Король. О жертве, которую принесли они ради всех нас. Подумай о Джагутах, о невозможной победе, вырванной из сердца поражения. Подумай — и поймешь то, что должно случиться. Возможно, ты один будешь знать достаточно, чтобы в совершенстве почтить их память, почтить принесенную ими жертву.
Верховный Король! Единственная война Джагутов, главная их война, велась против самой Смерти.
Тут дракон отвернулся и распростер потрепанные крылья. Магия расцвела вокруг громадного существа, поднимая его в воздух.
Каллор встал, следя за Элайнтом в коричном небе. Безымянный мертвый дракон, павший во владениях Смерти, павший и в падении просто… сменивший сторону. Нет, в такой войне победы быть не может. — Проклятый глупец, — прошептал он вслед Элайнту. — Все вы проклятые глупцы. «Благослови вас всех. Готос, когда встретимся в следующий раз… Верховный Король должен будет извиниться».
По морщинистым щекам, которые, казалось, были обречены на вечную сухость, текли ручьями слезы. Теперь он будет думать долго, думать трудно, возвращаясь к чувствам, потерянным очень давно и оттого кажущимся чужеродными и опасными для гаваней его души.
Он будет удивляться, с растущим беспокойством, мертвому Элайнту, который, сбежав из королевства Смерти, решил выбрать новым хозяином Увечного Бога.
Трон, сказал как-то император Келланвед, сделан из многих частей. И, добавил он, любая может сломаться, причиняя королю вечные неудобства. Нет, не годится просто сидеть на троне, пропадая в его вечном одиночестве. Он знал это задолго до того, как Келланвед возмечтал о собственной империи. Вот только он не умеет создавать звучные высказывания.
Что ж, все не без порока.
В темном озерце десятки валунов поднимались над лишенной проблесков света, лишенной, по видимому, жизни поверхностью. Они кажутся островками, не связанными между собой; не видно ни цепи, свидетельствующей о затопленной горной гряде, ни полукруга, означающего
Так ли было в начале начал? Бесчисленные ученые изощрялись, придавая смысл существованию отдельных миров, налагая на них порядок множеством истолкований. Прочерчивались линии, ставились разноцветные значки; лица слились в философские течения. Свойства, аспекты… вот Тьма, а вон там Жизнь. Свет, Земля, Огонь, Тень, Воздух, Вода. И Смерть. Эти аспекты будто бы начинались как сущности чистые, не запятнанные взаимными касаниями. Время — это некий враг, переносящий заразу от одного к другому.
Эндест Силан много размышлял обо всем этом — и оставался в плену колючей, гнетущей неуверенности. Его опыт говорил, что чистота — неприятная концепция, и картина воображаемого мира чистоты наполняла его страхом. Совершенно чистое бытие — лишь физический аналог точки зрения уверенного-во-всем существа. В нем жестокость будет процветать, не сдерживаемая сочувствием. Чистый не может уважать нечистых, не так ли? Ему даже не потребуется оправдывать их уничтожение, ведь низость нечистого всегда самоочевидна.
Как бы не начинался мир, полагал он, чистые формы были лишь сырым материалом для творения более изысканного. Любой алхимик знает: трансформация начинается лишь в смеси. Для процветания жизни необходима бесконечная череда катализаторов.
Его Лорд это понимал. Само понимание заставило его сделать то, что он сделал. А перемены оказались — для многих — устрашающими. Аномандер Рейк сражался за вселенную практически один. Даже братья его отпали, скованные кровными узами, и погрузились в последовавший хаос.
Был ли Харкенас воистину первым городом? Первым, самым гордым сигналом наступления космического порядка? Действительно ли Тьма предшествовала всему иному? Как насчет других миров, соперничающих королевств? И, если хорошенько подумать над веком творения, не началось ли смешение уже тогда? Разве не было Смерти во владениях Тьмы, Света, Огня и так далее? Да и как Жизнь и Смерть могли существовать отдельно друг от друга?
Нет, он верит теперь, что Век Чистоты — всего лишь миф, изобретение, удобное разделение всех необходимых для сущего сил. Но … не он ли был свидетелем Явления Света? Добровольного отречения Матери Тьмы от вечной стагнации? Не он ли собственными глазами наблюдал рождение солнца над благословенным, драгоценным городом? Почему он не понял уже тогда, что неизбежны иные последствия? Что пробудится огонь, завоют яростные ветры, вздыбятся воды и земля пойдет трещинами? Что смерть хлынет в их мир жестокими ливнями насилия? Что Тень скользнет между вещами, едва заметно извращая все первоначальные абсолюты?
Он одиноко сидел в комнате, как делают все старики, когда последний ровесник — свидетель уходит, когда лишь каменные стены и бесчувственная мебель сгрудились вокруг, насмехаясь над последними вздохами, над последними жалкими резонами продолжать жизнь. Но ум его свидетельствовал все с той же острой, мучительной ясностью. Андарист входит, шатаясь. Кровь на его руках. Кровь запятнала искаженное горем лицо рисунком расщепленного дерева … о, ужас в его очах до сих пор заставляет Эндеста Силана вздрагивать, желая отказаться от проклятия свидетельства…