Дань псам
Шрифт:
— Сколь многие были рады, — бормотал Тисте Анди, — понять, что стали чем-то большим, чем были прежде. Это вопрос жертвенности, и я знаю о ней все, что можно знать, да, знаю все, что можно знать. И, — добавил он, почти неслышно, — есть еще многое, еще многое. Спасение…
— Ты же не серьезно.
— Не совсем ложь, да, не совсем ложь, друг мой. Не совсем ложь. А истина, ну, истина никогда так не верна, как ты думал, а если верна, то не надолго, не надолго, не надолго.
Дич смотрел в гнилое небо, на вспышки серебра в том, что казалось клубами серых туч. Все вокруг
Если у сущего так много граней, почему преобладают горе и боль? Почему эти мрачные силы гораздо могущественнее радости, любви и простого сочувствия? И, если смириться с этим, можно ли найти во всей вселенной приемлемый выход? Мы поднимаем щит, чтобы ободрить окружающих, но душа корчится за щитом, она вовсе не готова стоять перед катастрофой — в особенности личной катастрофой.
Он вдруг бешено возненавидел суету жизни.
Кедаспела то подползал ближе, то соскальзывал, теряя полученное неимоверными усилиями преимущество; его попытки быть скрытным казались жалкими, почти комическими. «Кровь и чернила, чернила и кровь, Кедаспела? Физическое и духовное выказывают истины друг друга.
Я сверну тебе шею, клянусь».
Он уловил движение, услышал тихие стоны; и тут же некто склонился над ним. Дич открыл глаза. — Да, — усмехнулся он, — тебя призвали.
— Сколько же битв ты готов проиграть, колдун?
Вопрос вызвал раздражение, но на это Драконус и рассчитывал. — Так или иначе мне конец, правильно?
Драконус протянул руку и вытащил Дича из щели между демонами, грубо швырнул животом вниз — непростое дело, ведь Дич был здоровяком… но сила рук заставила его ощутить себя ребенком.
— Что ты делаешь? — спросил Дич, когда Драконус охватил руками его голову, уперся пальцами в края челюсти.
Он попытался отдернуть голову, вырваться из крепкого захвата, но не сумел.
Внезапный рывок. Что-то сломалось в шее, хруст отозвался в основании черепа… краткая вспышка, не успевшая стать болью… и ничего.
— Что ты сделал?!
— Не то решение, которое я предпочел бы, — сказал сверху Драконус. — Но было очевидно, что одними аргументами тебя к сотрудничеству не принудить.
Дич не ощущал тела. Ничего, ничего ниже шеи. «Он сломал ее — мою шею, отделил спинной мозг. Он… Боги! Боги!!» — Пусть тебя постигнут муки, Старший Бог. Вечные муки, агония души. Смерть всех мечтаний, горе нескончаемое всему роду — пусть и они познают отчаяние, нищету — все вы…
— Ох, тише, Дич. Нет времени на пустяки.
Картина перед глазами Дича бешено закрутилась, ибо Драконус тащил его назад, туда, где он лежал, туда, где он нужен Кедаспеле. «Вершина, крест, сердце и так далее. Теперь я твой, Анди.
О да, я не принял тебя всерьез, как угрозу, и посмотри на меня теперь. Верно, дважды верно ты скажешь:
— Не шевели лицом, — шепнул Кедаспела на ухо. — Я не хочу тебя ослепить, не хочу ослепить. Ты не захотел бы ослепнуть, поверь мне, не захотел бы ослепнуть. Не дергайся, это очень важно, очень очень очень важно и еще важнее.
Удар стило, слабое жжение — теперь, когда он лишился почти всех ощущений, боль показалась благословением, милосердным касанием бога, напоминанием о плоти — что она еще существует, что кровь еще струится под кожей.
«Целитель, Дич, принес ужасную весть.
Но ты еще сохранил достоинство. Ты еще сохранил…О да, достоинство у него есть. Видите спокойное самоотречение в тусклых глазах, стальную волю, смелость лишенного выбора? Разве не впечатляет? Эй, вы там?»
Обращенные к югу склоны гор Божья Тропа заполнены развалинами. Провалившиеся купола, по большей части овальные, стоят на уступах террас; пилоны торчат гнилыми зубами. Постройки соединяют низкие стены, тоже местами обвалившиеся — потоки со снежных пиков промыли расселины и целые овраги, напоминающие шрамы на лицах. Похоже, горы решили смыть последнюю память о давно погибшей цивилизации.
Вода и земля исцелят то, что нуждается в исцелении. Вода и земля, солнце и ветер унесут всякие признаки чуждого присутствия, разумного планирования. Кирпич рассыплется глиной, штукатурка станет песком и улетит с бризом. Горы, понимала Кедевисс, смоют всё.
Эта мысль ее порадовала. В подобных чувствах Кедевисс мало отличается от всех Тисте Анди, по крайней мере тех, с кем она была знакома. Есть тайный восторг в непостоянстве, в зрелище повергнутой дерзости, в падении — одной ли личности, целой ли цивилизации. Тьма всегда будет последней: в закрытых глазах, в неосвещенных недрах опустевших зданий, в оставленных богами капищах. Когда исчезает народ, все его обиталища — от жалкой хижины обездоленного до королевских дворцов — становятся всего лишь саркофагами, могилами, в которых покоятся воспоминания. Но и они быстро блекнут.
Она подозревала, что обитатели деревни, притулившейся там, у подножия ближней горы и на краю убегающего вдаль озера, ничего не знают про обширный город, чьи руины нависают почти что над их головами. Удобный источник отесанного камня и необычных глазурованных кирпичей — ничего больше. Разумеется, если у них и сохранялось какое-то знание, они отдали его Сэманкелику: по мере приближения отряда становилось все очевиднее, что деревня покинута.
На фоне гор фигура Скола, шагавшего на изрядном удалении впереди всех, казалась весьма крошечной — он словно муравей, решивший прорыть горный склон. Но взор Кедевисс то и дело возвращался к нему. «Я не уверена. Насчет него». Недоверие приходит легко… и, хотя Скол теперь был сплошной улыбкой радостной вежливости, Кедевисс все еще таила подозрения. В конце концов, с чужаками им всегда не везло.