Дар памяти
Шрифт:
«Ты не понимаешь, - мне хочется сказать ему. – Если бы ты был способен смотреть на меня трезвыми глазами, если ты бы хоть на секунду очнулся от этого чертового любовного дурмана! Ты бы бежал от меня без оглядки, ты бы никогда не остался со мной!»
Нет, не сказать. И не только сказать. Мне хочется крикнуть это ему, проорать, тряхнуть его, дать пощечину, назвать «подстилкой». А потом сделать что-то такое еще более страшное, чтобы до него наконец дошло. Поднять палочку и прямо сейчас наложить на него Круцио. И заставлять себя тянуть и тянуть заклинание, пока он будет корчиться. До крови
Конечно, я ничего не говорю. Он отводит в стороны полы халата и зарывается лицом мне в пах, выцеловывает узоры на внутренней стороне правого бедра, потом переходит к левому, приподнимается и целует в пупок. Потом раздвигает ладонями мои ноги, придвигается ближе и, приподнимая мой вялый член, с силой, дразняще и требовательно облизывает головку. И я вместо того, чтобы кричать, бить и пытать, глажу его по голове, ласково перебираю спутавшиеся со сна волосы. Возбуждения нет вообще, должно быть, на фоне недавних мыслей, и даже немного неприятно, когда он меня там трогает, и хочется, чтобы он прекратил, но страшно сделать и движение, чтобы не спугнуть.
Наконецон отрывается от своего занятия:
Тебе очень идет, знаешь? Пойдем в постель.
Следую за ним не сразу, минут через пять. К этому моменту он уже спит, как и прежде, лицом немного к проходу и в подушку, спиной к стене. Губами трогаю затылок, распутываю мокрые от пота пряди. Прослеживаю глазами изгиб спины, ложбинку между ягодицами, которые вновь прикрыты одеялом, и вот теперь чувствую возбуждение. Да уж, быть подлецом - так до конца. Вчера я накладывал лечебные чары, но я, в конце концов, не целитель и прекрасно понимаю, что у него еще ничего не успело зажить. Сегодня хотел обойтись без проникновения, но когда он потребовал повторения, смалодушничал и все-таки взял его, хотя знал, что будет больно. А сейчас… сейчас снимаю и отбрасываю одеяло и, послюнявив палец, отправляю его к нужной точке. На секунду мелькает мысль о сонных чарах. И в то же время мне почти хочется, чтобы он проснулся, взбунтовался наконец и выбросил меня отсюда. Но этого не происходит.
Он почти просыпается, когда я нахожу простату, почти – потому что просит «еще» так сонно, что сразу понятно, что не отличает сна от яви. Я замираю до того момента, когда его дыхание вновь станет ровным, и продолжаю разминать, добавляя второй палец. Там туго, очень туго, все рефлекторно сжимается в попытке защитить самую уязвимую точку своего обладателя, но мне же плевать на все, я, не церемонясь, не добавляя третьего пальца, встаю на колени, пристраиваюсь, слегка отвожу его ногу и вхожу.
Он просыпается со второго толчка, но чего-то большего, чем хриплые выдохи, я дожидаюсь, наверное, только на десятом. Я знаю, что ему больно, но я бы вошел сразу, если бы мог, если бы меня так не сжимало, если бы не было так узко и больно мне самому. Я бы вошел сразу… Но ему все равно. Я трахаю его так сильно, что, кажется, сейчас не то что разорву его - разнесу всего на ошметки, что, кажется, сейчас разнесет на ошметки меня самого. Он не протестует. Он стонет, кричит «еще», «о Господи»,
Меня останавливает мое имя.
Северус! – испуганно кричит он.
И это оглушает, словно меня, зарвавшуюся лошадь, щелкнули бичом. Наконец-то. Ярость сменяется тревогой, и я оказываюсь в реальности. В реальности, в которой держу его в руках, сжимаю, перепуганный тем, что натворил, боюсь выходить из него, чтобы еще больше не навредить, и не могу разжать руки, потому что отпустить сейчас – страшнее всего.
Северус, Северус, - повторяет он в крике и вздрагивает всем телом, рефлекторно сжимаясь вокруг моего члена. И до меня доходит, что это был не испуг, а оргазм.
Разжимаю руки и отшатываюсь. Я не успел кончить, но возбуждение ушло. Ромулу, охнув, вытягивает из-под подушки палочку и зажигает ночник. Потом, застонав, садится на постели. Я отвожу глаза.
Это было… мощно, - смеется он. – Северус, что с тобой?
Что со мной? Придурок, когда же ты наконец увидишь?! Я ведь изнасиловал тебя. Я бы не остановился ни перед чем, а ты продолжаешь вести себя будто ни в чем не бывало. Я не знаю, что мне еще сделать, что еще сказать…
Тебя что-то мучает, - говорит он.
Я наконец поднимаю взгляд. Он тянет руку к моей щеке. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не наорать. Потом смотрю на руку – на ней кровь. Кровь на простынях. Совсем немного, но она есть. Я не знаю, что сказать.
Тебя что-то очень сильно мучает, - повторяет он. Потом сам замечает кровь, но вместо того чтобы испугаться, просто ложится, расставив ноги, направляет палочку на задницу и говорит: - Эпискеи.
Ты ошибся, - говорю я. – Ошибся, связавшись со мной.
Он фыркает.
Знаешь, один хороший человек из Ирана сказал мне как-то, что у нас, европейцев, есть большая проблема – мы слишком много думаем.
Я порвал тебя, - напоминаю ему.
Но ты же меня сейчас залечишь, - пожимает плечами он. – И ты сварил мне заживляющее, хотя я тебя не просил. Северус… - он сгребает меня в объятия и начинает гладить по спине.
Мне хочется отодвинуться, но я… привыкаю.
Я не могу этого понять, это непостижимо. Он или идиот, или святой, чтобы прощать мне все. Нет, скорее все-таки идиот.
Ты же знаешь, кто я. Знаешь, что от связи со мной не будет ничего хорошего, - шепчу я.
Помолчи, - говорит он, сжимая меня. – Просто помолчи.
Ты не понимаешь, во мне ничего не изменилось, я остался прежним. Я предал Лили, и тебя, и любого точно так же предам. И тебя.
Я закрываю глаза, чувствуя, как его ладонь, движущаяся по моей спине, стирает и ярость, и боль, и ненависть, возвращает любовь.
Помолчи.
Утром мы завтракаем на кухне. Ромулу в переднике подбрасывает на сковородке блинчики с мясом, варит кофе. Ни дать ни взять – завтрак семейной пары. Ночная лихорадка прошла, кажется, что на некоторое время жизнь выдала мне помилование, и все хорошо.