Дары небес. Цена обещания

Шведова Анна

– Разумеется, миледи.

Лицо его было бесстрастным, однако при свете, льющемся из окна, словно стало еще каменнее. Скулы как будто стали выше и резче, красивый тонкий нос неприятно заострился, рот превратился в тонкую бледную полоску. Ни в позе, ни в жестах, ни в застывших чертах лица, ни в голосе его, ровном и бесцветном, не было ни грамма эмоций, а все-таки она чувствовала острое неприятие. И взгляд его ничего не выражал, словно бы направлен был на пустое место, а не на нее... Да уж, держать себя в руках этот мужчина умеет, других поставить на место тоже умеет, с неожиданной и непонятной горечью подумала Элиза. И напрасно распыляться на недостойные его эмоции не станет. Нужно нечто стоящее..., но не она, нет, на женщину он не станет тратиться... Она даже удивилась, как ей удалось увидеть хотя бы малый проблеск его эмоций. Она знавала таких - бездушных, черствых мужчин, твердо уверенных

в своей правоте и ни на миг не допускающих существование другого мнения. Им плевать на чувства других...

Она поняла, что взбешена и если немедленно не выскажется, то просто взорвется. Ей надо было сказать этому хлыщу, что с женщиной так не обращаются, а если обращаются, то пусть винят только себя в том, что с ним холодны. Женщине нужно тепло и ласка, и тогда она тоже отдарит теплом, ну а если о нее день за днем вытирать ноги... И вовсе не в ней дело, она и так старалась закрывать глаза на интрижки Анатоля, пока могла себя уговаривать, однако ведь и у нее есть еще гордость. Хотя это сомнительно. Будь у нее гордость и сила воли, развелась бы давно. Или не выходила бы замуж, прав был братец. А теперь можно сколько угодно анализировать, что она сделала не так в своей жизни, почему ее жизнь словно полупочиненый драндулет, который если и несется, то не туда, куда надо, все невпопад да вкривь и вкось... Господи, да что она несет?

Она поспешно вытерла неожиданно брызнувшие слезы и испуганно подняла глаза. В дверях никого не было.

И был ли? Сон во сне?

Умом она понимала: не стоит придавать значение сну. У него свои законы, свои причины, свои следствия. Да и поможет ли ум там, где логика наперекосяк? Скоро она проснется. Все станет прежним, привычным и унылым, она еще даже пожалеет, что сон прошел... Пришел и ушел... как этот мужчина...

Только это не помогало. Сон был слишком реальным. Эти запахи, ощущения, звуки... А горечь от этой мимолетной встречи? А он сам?

Она могла бы поклясться - этого голубоглазого мужчину с мечом она не видела никогда в своей жизни, не видела ни подобной спальни, ни этих странных птичьих светильников, ни узора на камне... А ведь сон всегда основан на чем-то виденном и известном. Он всего лишь компиляция образов и идей, укоренившихся в нас.

Если то, где она сейчас находится, видения ее угнетенного обезболивающими мозга, то они должны иметь некую глубинную причину в ней самой... Только причины нет.

А может, сон - это там, где визгливая медсестра, боль и мерцающий перед глазами свет? А реальность здесь и сейчас, вот в этом самом месте и в это самое время... И именно здесь она настоящая? Мысли цеплялись одна за другую словно шершавые плети хмеля, сплетались в нераздельный клубок, в мешанину слов, образов и видений... Голова кружилась, во рту пересохло. В какой-то момент ей казалось, что она парит, и женщина с удивлением уставилась на свои руки, глядя на них, как на чужие... А потом внезапно словно разряд молнии прошил ее. Она закричала, изогнулась дугой и рухнула с кровати на пол...

Перед глазами маячило лицо рассерженной медсестры. Именно рассерженной. Тонкие губы гневно сжаты, глаза сощурены, брови сведены. Горловина белого халатика помята, словно сжал ее чей-то кулак, на шее, чуть пониже левого уха - длинный розоватый след, на глазах наливающийся полноценной царапиной.

– Не понимаю, - произнес растерянный юный голос откуда-то слева, - Не должно было... остановка сердца... с чего бы? Она в сознании?

– Где дежурный врач?
– рявкнула медсестра, которая была рассержена, - Где его носит? Ты позвонила?

Поскольку ответом были кивок и громкое сопение, сестра продолжила, еще более распаляясь, но говоря тише, свистящим шепотом:

– С психичками я дела не имею. Здесь травмотология, а не психушка. А эта точно больная на голову. Сначала орет, плюется, а потом дерется. А потом отключается. Совсем. И вот тебе - остановка сердца. А еще смотри - ногти у нее посинели. И белки...

Она с трудом понимала, что происходит. Волны боли раскачивали ее, лишали равновесия и стойкости - безумный ужас затопил ее сознание. Она жадно хватала ртом воздух, складывалась напополам от поступающей к горлу рвоты и замирала от боли в груди... Чужие слова едва ли доходили до ее сознания, как и то, что с ней делают. Кто-то приподнимал ей веки, но глаза ее не желали фокусироваться на людях, мечущихся перед ними; ее куда-то везли, переворачивали, поднимали, что-то кололи, рваной джазовой музыкой она еще слышала окрики и приказы вокруг себя... А потом все успокоилось и боль отошла. Наконец-то. Ушел даже всепожирающий страх смерти. Ей стало все равно. Это возмущение снаружи ее раздражало, оно мешало, оно заставляло прилагать

усилия для чего-то, а сил не было. Она смирилась с неизбежным. Хотелось только одного - чтобы ее оставили в покое, чтобы она могла вернуться в безопасное лоно сна, где можно забыться и перестать чувствовать. Где можно стать никем и ничем, где можно раствориться в бесконечности и продолжать существовать ни каком-то ином уровне бытия... Или не продолжать. Скорее бы все закончилось...

Умереть? Ну и ладно.

Она проснулась резко, словно от толчка. Перед глазами в неясной полутьме маячил свод балдахина - четыре столбика, складчатые ламбрекены между ними, стяжка на кольце прямо над головой. Значит, она опять здесь, в замке. Опять Элиза, а не женщина без имени. Последнее, что оставалось в ее памяти, была разливающаяся, тупая боль в груди и ужасающее ощущение бесконечного падения. А раз она здесь, значит, у нее опять видения. Убаюканная этой странной мыслью и еще одной более странной о том, можно ли увидеть сон, если спишь во сне, она уснула...

Полумрак. Мягкая постель. Легкий цветочный запах, но не лилии, это точно.

Несколько минут она нежилась, прислушивалась к себе: боли нет, а легкая тошнота и головокружение - не в счет. Покой - это хорошо. Покой - это то, о чем она мечтала.

Она неторопливо встала. Медленно, помня о разных безделушках, разбросанных по комнате, подошла к окну, отдернула тяжелые шторы.

И выглянула из окна.

День клонился к вечеру. Где-то за ее спиной солнечный диск уже касался линии гор, отчего чаша долины щедро изукрасилась рваными тенями. Ночью долина казалась серебристо-синей, утром - блекло-зелено-голубой, а сейчас она была желтой и красной. Упоительно желто-оранжево-багряной, теплой, медовой, сладкой, как пахлава, с темными, как патока, впадинами теней под набухающей синью небес. И даже кругами нисходящие с вершин холмов зеленые террасы, обозначенные лентами невысоких каменных оград, казались мягко подзлащенными, и даже кучки невысоких округлых деревьев выглядели сбившимися в отару зелено-коричневыми овечками. Коричневая лента завернутой петлей реки поблескивала расплавленным золотом, рядом с ней вилась, свиваясь с тропинками, исчезая среди холмов и оврагов и вновь появляясь, желтая лента дороги... Среди природных линий четко выделялись явные следы человеческого присутствия - светлели прямоугольники плоских, увенчаных зубцами крыш и стен домов, то здесь, то там разбросанных по долине словно крохотные детские кубики, ровные ряды виноградников и террас, отделенных друг от друга полей... Долина была обжитой. Даже сейчас, на закате, дорога от одного края долины в другой не пустовала - по ней тянулись вереницы запряженных волами возов и возков, шли путники, груженные кто худыми котомками, а кто и внушительными заплечными коробами, скакали всадники... Спешили всадники, осаживая нервно косящих в сторону лошадей, было видно, что они спешат, и это казалось странным, беспокойным и совершенно не нужным в мирном колыхании ленивого, сытого и бестревожного вечера...

Где-то внизу под перилами балкона затихал город, впрочем, нет, городок или даже поселок в пару улиц, притулившийся к крепостной стене ниже врезанного в вершину скалы замка, полускрытый утесом, он погрузился в синеватые сумерки и лишь дальняя часть его похожих на коробки домов еще отсвечивала оранжево-красными красками. Раздавался скрип колес, громкое "цок-цы-ыба" возничих, мычание волов, обиженное блеяние коз, лай собак, где-то дурачилась залихватской мелодией дудочка, окликивали друг друга знакомые, скандалили неподелившие узкую улицу возчики...

Элиза вдохнула полной грудью напитавшийся летом и теплом воздух и тихонько рассмеялась. Хорошо! Все заботы, тревоги, боль истерзанного тела - все куда-то ушло, растворилось в тихой радости безмятежного летнего вечера. Если секунды ее агонизирующего мозга "там" позволят ей прожить день, два, неделю, а может и больше "здесь", разве не стоит этим воспользоваться? В конце концов, что есть реальность? Где она?

Над головой промчалась парочка ласточек, точно рассчитанным движением юркнув в гнездо над выступом окна, ее сменила вторая, оглушительно просвистев едва ли не в ухо женщине. Вздрогнув то ли от своих раздумий, то ли от птичьего вмешательства, а то ли просто озябнув на вечерней прохладце, Элиза обхватила себя руками, переступила с ноги на ногу и только теперь обнаружила, что боса и одета слишком легко. Только где же здесь одежда? В спальне царил полумрак и тишина, такая непривычная цивилизованному уху тишина - ни тебе телевизора, ни шуршащего холодильника, ни далекого отзвука лифта... Где-то далеко ржала лошадь и лаяла собака, кто-то поближе переговаривался и смеялся, но то были другие звуки, совсем другие. Непривычные.