Дайте собакам мяса
Шрифт:
Беседа с Ириной заняла всего несколько минут и ничего нового мне не дала. Она была слишком зеленым неофитом в диссидентской среде, чтобы её подпись была необходима тому же Якобсону — так что мы успели ещё и на бытовые темы пообщаться. Нападавшего на неё нашли — это был какой-то местный малолетний урка; я не исключал, что тот милицейский опер просто убедил уже поднявшего с земли срок хулигана вписаться и за то нападение, но это его дела, которые меня касались мало. На опознание её не таскали, в суд не вызывали — в общем, для неё всё прошло бесследно. Ну и про ребенка поговорили — дочку они назвали Машей, и она росла без особых проблем. Говорить ей о своем ребенке я
В квартиру я входил с хорошим настроением, которое омрачала только тень будущего разговора — слегка померкшая, впрочем. Татьяну я нашел на кровати — завернувшись в одеяло, она смотрела, как актриса, похожая на очень молодую Галину Польских, мерила ребенку температуру и выговаривала своему партнеру, что кто-то совсем не смотрит за дитем.
— Привет, — я присел на кровать. — Извини, что так поздно и не предупредил… день безумный выдался.
— Я понимаю, — она оторвалась от экрана и подставила мне лоб, который я поцеловал.
— Что за фильм?
— «Старик со старухой» Чухрая. Очень хороший, но меня до слез пробирает… [4]
— Выключи, — улыбнулся я.
— Не хочу, — Татьяна помотала головой. — Мы в институте на него бегали и тоже плакали. Григорий Наумович всё-таки великий мастер…
— Согласен, — я погладил её по голове. — Я сегодня с Высоцким разговаривал. Он хочет тебя вернуть.
Татьяна с минуту сидела молча, потому выкуталась из одеяла, подошла к телевизору, выключила его и села рядом со мной.
— Зачем ты мне об этом рассказываешь? — сказала она.
— Потому что промолчать будет нечестно по отношению к тебе, — признался я. — Я думал об этом. И понял, что так нельзя поступать.
— Понимаю… ты тоже любишь поступать правильно, — кивнула Татьяна. — И что ты думаешь о его желании?
Я думал об этом всю обратную дорогу.
— Я уверен, что он не был искренним, — сказал я.
— Почему?
— Они ни разу не упомянул о нашем ребенке, — я положил ладонь на её живот. — А когда я об этом сказал, он сделал вид, что не заметил. Тебя он, может, и хочет вернуть, но ребенок, которого ты носишь, ему не нужен. Как-то так…
Татьяна кивнула и замолчала, прижавшись ко мне, а я обнял её за плечи. Так мы просидели довольно долго — время я не засекал, но по ощущениям прошло минут десять, прежде чем она заговорила снова.
— Ты понравился моему отцу, — сказала она.
— Это хорошо?
— Да, очень хорошо. И маме тоже. И бабушке. И дяде Жене. Мама говорит, чтобы я не смела тебя бросать, говорит, чтобы если я брошу тебя, то могу забыть дорогу к ним…
— Зря она так, — я улыбнулся, хотя Татьяна не могла этого видеть. — Нельзя отворачиваться от своего ребенка… даже если этот ребенок — вполне взрослый и самостоятельный человек.
— Ей можно, — убежденно проговорила она. — Мама знает, что я совсем не самостоятельная. Пусть и взрослый.
— Знаю.
— Тебя это не беспокоит?
— Нет. А должно?
— Не знаю. Может быть. Кого-то беспокоит, когда женщина старше.
— Не меня, — я снова погладил её по голове и вернул руку на плечо. — Мы с тобой дети войны, у нас другой отсчет времени.
Я сказал это — и немного запаниковал. Я не был ребенком войны, я родился в мирные восьмидесятые, хотя и прошел через девяностые, которые вполне могли считаться войной — во всяком случае, по числу жертв либеральных реформ. Ребенком войны был «мой» Орехов. Но о его существовании я временами забывал, его память мне уже была почти не нужна, хотя до чего-то я, наверное, ещё не докопался. Но за полгода я вполне освоился в 1972-м, и мне теперь было проще считать, что я действительно родился в 1944-м, вырос в Сумах, которые неплохо узнал и сам, а последние шесть лет работал в московском управлении КГБ. Любые другие варианты слишком всё запутывали, а мне сейчас лишняя путаница была совсем не нужна. К тому же с попаданием в Орехова я получил немного плюшек — взять хотя бы музыкальный слух, голос и возможность прилично играть на гитаре и петь. И возможность ходить, чего я был лишен на протяжении двенадцати лет.
Я иногда скучал по своей жене и своим детям оттуда, из будущего, но понимал, что там я был просто обузой для них. Да, я что-то зарабатывал своими переводами и редактурой, но эта деятельность в те времена оплачивалась далеко не по первому разряду и не вносила существенного вклада в семейный бюджет… К тому же сейчас и того будущего, где у меня была семья, не существовало — мои настоящие родители ещё даже не встретились. Так что, возможно, когда-нибудь у меня получится посмотреть на самого себя со стороны. А если я будут и дальше двигаться по служебной лестнице — пусть и сбавив скорость, — я смогу помочь и родителям, и самому себе, и той девушке, которая тоже ещё не родилась, но которая много позже стала моей женой и не бросила в трудную минуту и выдержала всё, через что мы вместе прошли…
Ну а «мой» Орехов будет моим билетом в это светлое завтра, в которое я въеду буквально на его горбу.
— Хорошо, — сказала Татьяна. — Меня это волновало.
— Могла бы просто спросить, — я ткнулся подбородком в её висок. — Я бы ответил.
— Я боялась. Глупо, понимаю. Но так бывает.
— Бывает, — эхом повторил я. — Теперь не боишься?
— Не боюсь, — подтвердила она. — Я не буду ему звонить или встречаться. И возвращаться к нему я не собираюсь. Если вдруг встретишь его — так и скажи. А ты встретишь… Володя умеет быть настойчивым.
— Он мне не поверит.
— Поверит… я почему-то в этом не сомневаюсь.
Я прислушался к себе — и тоже решил не сомневаться в том, что смогу убедить Высоцкого оставить Татьяну Иваненко в прошлом. В конце концов, это было гораздо проще, чем провести следствие по делу Якира.
— Твоими бы устами…
Меня милосердно прервал звонок телефона. Я снова потрепал Татьяну по прическе, встал и вышел в прихожую.
— Алло! Орехов слушает!