Дело об «Иррегулярных силах с Бейкер-стрит»

Бучер Энтони

Неизбежным образом, из всех людей учёный наименее сведущ в описании подробностей своей собственной жизни. Всякий создатель изящной словесности, будь он поэтом, романистом, драматургом или эссеистом, в той или иной степени является автобиографом. Писатель иной профессии, будь то хирург, рассказывающий о произведённой операции, юрист, готовящий отчёт, или химик, сообщающий о своих исследованиях, описывает события из собственной жизни, являясь, по крайней мере, в своих глазах, главным их героем. Даже популярный биограф описывает себя, изображая своего героя, ведь образ смотрящего на портрет виден в зеркале рядом. Но учёный, будучи скромнейшим из всех личностей, не должен излагать ничего, кроме внешних фактов. Даже его собственное критическое суждение, его чувство равновесия должны быть приостановлены,

пока он прикладывает все усилия, дабы записать с мельчайшей точностью то, что другие сказали, подумали и сделали до него.

Итак, вы легко можете представить трудность моего положения. О произошедших со мной событиях следует поведать; и их своеобразная природа такова, что сам я должен выглядеть ведущей фигурой. Как видите, я уже нарушил научные каноны самим употреблением слова «я», и, сделав это, я чувствую себя смущённым и неуместным.

Но довольно этой преамбулы. Позвольте мне просто попытаться рассказать то, что произошло, и умоляю вас о терпении к моему неумению это сделать. Я не буду следовать никакой литературной формулы, кроме высказанной Королём Червей: [59] начни с начала и продолжай, пока не дойдёшь до конца, а там остановись. (Прибавлю, что меня уже преследуют угрызения учёной совести. С величайшим трудом я удерживаюсь здесь от указания точной сноски на источник моей цитаты.)

59

Имеется в виду персонаж «Алисы в стране чудес» Л. Кэрролла.

Этим утром я встал рано — полагаю, раньше, чем кто-либо здесь, не считая миссис Хадсон и сержанта Ватсона, который, полагаю, не ложился вовсе. Быть может, по природе своей я не жаворонок, но сочетание университетских занятий в восемь часов почти каждого утра и веры моей тётушки в разумность старых пословиц сделало меня таковым.

Миссис Хадсон, чья хозяйственность вызывает у меня благоговение и удивление, уже занималась делами на кухне. Как только я побрился и спустился по лестнице, ко мне донёсся аромат свежего кофе. Там же я нашёл и достойного сержанта, наслаждавшегося своего рода закуской перед концом службы. Не нужно иметь дедуктивных способностей последователя Холмса, чтобы заключить по тарелкам, стоявшим перед добрым сержантом, и оставшимся на них фрагментам пищи, что он уже съел пару яиц, немного бекона, тарелку овсянки и то блюдо, что, полагаю, известно под именем «пшеничных оладий». В тот момент он угощался весьма соблазнительным на вид пирогом-штрейзелем, [60] который, как сообщила мне миссис Хадсон, она приготовила специально для герра Федерхута.

60

Штрейзель, собственно, является посыпкой из сладкой кондитерской крошки, которая в немецкой кухне обычно используется в открытых фруктовых пирогах.

Я завидую людям, способным есть таким образом, особенно за завтраком. Иногда, после захватывающего теннисного сета, я могу сделать то же самое; но в целом моя осёдлая жизнь сделала меня неспособным к таким гаргантюанским или, используя более автохтонную идиому, баньяновским [61] подвигам. По утрам я не нуждаюсь ни в чём, кроме небольшого стакана томатного сока, одного ломтика хорошо высушенного тоста и чашки кофе.

Миссис Хадсон как будто разрывалась в своей преданности. Будучи когда-то студенткой, слушавшей курс диетологии, она восхищалась простотой и сдержанностью моего заказа, но как женщина, если я верно интерпретировал её взгляд, она испытывала определённое уважение к мужественной ненасытности сержанта Ватсона.

61

Имеется в виду персонаж американского фольклора, легендарный лесоруб Поль Баньян.

Волнения предшествующего вечера, однако, привели к тому, что я превысил свой обычный режим на вторую чашку кофе. Твёрдо отбросив искушение заказать

третью, я вышел из кухни (где сержант предавался экспериментам с различными джемами, привезёнными мистером Вейнбергом из Англии) и прошёл в эту комнату, дабы произвести эксперимент, пришедший мне на ум в связи с листком цифр в портфеле Стивена Уорра, когда в зверь позвонили.

Не уверен, был ли слышен этот звонок на кухне. Если и так, то его легко можно было не заметить, поскольку сержант предавался иным занятиям, а миссис Хадсон готовила новую порцию штрейзеля. Как бы то ни было, после того, как звонок в течение нескольких минут оставался без внимания, я решил ответить на него сам.

К глубокому моему сожалению, я не могу описать молодого человека, стоявшего в дверях. Он был примерно моих лет или немногим моложе, среднего роста, темноволос и одет совершенно неприметно. Замечательно в нём было лишь то обстоятельство, что он опирался на костыль, зажатый в левой подмышке, хотя левая нога его неискушённому глазу казалась вполне нормальной.

— Два-два-один-бэ? — произнёс он.

— Да, — отвечал я.

По некой причине этот ответ словно удручил его.

— Спасибо, — проговорил он и повернулся, собираясь уйти.

Мне это показалось непонятным. Новый номер дома, 221б, был чётко указан цифрами, недавно нанесёнными на притолоку. Какой смысл звонить в дверь, чтобы узнать этот номер, а затем уйти, получив подтверждающий ответ?

Тогда мне пришло в голову единственно возможное объяснение. Очевидно, это замечание служило своего рода знаком или паролем. Я не мог представить, зачем кому-либо посылать мне секретное сообщение; но не мог я также представить, почему, если в этот дом послано секретное сообщение, мне не следует пытаться его перехватить.

Кажется, есть только один логичный ответ на «221б», и я его дал.

— Бейкер-стрит, — проговорил я.

Молодой человек тут же повернулся ко мне, опираясь на костыль, и сказал:

— Но собака ночью никак себя не вела.

— Это-то и странно, — автоматически отвечал я.

(И здесь, наконец, надо мной берёт верх опыт учёного. Для пользы тех, кто не состоит в наших рядах, я должен добавить, в качестве устной сноски, что этот фрагмент диалога является известным отрывком из приключения с «Серебряным» — быть может, самым знаменитым примером того словесного ответного удара, который отец Нокс именует шерлокизмом, хотя я нахожу более подходящей иную форму, «шерлокол».)

Молодой человек улыбнулся, и эта улыбка оживила его столь обыденное лицо, проявив за ним личность. Уверен, я бы узнал его, если бы мне показалось, что он улыбается, тогда как в спокойном состоянии лицо его могло принадлежать кому угодно. Ибо эта улыбка слегка нарушала равновесие черт лица и превращала его обычную, неприметную физиономию в странную маску, наполовину дружелюбную и наполовину грозную.

— Пойдёмте со мной, — проговорил он.

Осознание Макбетом непреодолимой силы крови столь же приемлемо к любому предприятию, не принадлежащему к нашей обычной сфере деятельности. Приступить к какому-либо необычному действию означает окончательное признание того факта, что вернуться вброд труднее, чем пройти вперёд. [62] Я ответил на знак ответным знаком, и теперь я испытывал странное желание последовать за гонцом и постичь смысл этого любопытного эпизода. Итак, чувствуя, что вся моя тоска — неопытность и робость новичка, я последовал за ним на тротуар.

62

Здесь и до конца абзаца — неточные цитаты из «Макбета» У. Шекспира (акт 3, сцена 4) в переводе Б. Пастернака.

На обочине стояло жёлтое такси. Молодой человек с костылём подошёл к машине и открыл дверь. Даже в тот момент мне должно было это показаться странным, но такси — редкое явление для людей на жалованье доцента. Лишь позднее я вспомнил, что дверь всегда открывает водитель, а не пассажир.

— Садитесь в авто, — сказал молодой человек — или, по крайней мере, так я тогда решил. Теперь я не столь уверен. Я колебался, и он нетерпеливо прибавил: — Чего мы ждём? Ирландская девица сказала мне, что вы поторопитесь, а вы топчетесь тут. Залезайте!