День последний
Шрифт:
Жена принялась быстро и ловко счищать скребком налипшее тесто с рук, в то же время отчитывая мужа:
— Нет у тебя ни стыда, ни совести! Что ж, мне одной-одинешенькой гостей встречать? И каких гостей-то, господи! Все — знатные бояре да боярыни, а пуще того — царский сын с царской снохой. Да того и гляди еще сам царь нагрянет, упаси богородица и святая Петка! Тогда мне совсем пропадать...
— Позови воинов с башни, — возразил муж. — Царские люди они, пускай царских людей и встречают.
— Нету их; сами царский поезд встречать пошли. Да ты на них не сваливай. Коли в лес уйдешь, я тебе ни хлеба, ни соли давать не буду. А вина тогда на луне ищи.
Потом покрыла тесто чистой холстиной и пихнула квашню к очагу.
— Ишь ты, злющая какая!—проворчал косматый Смил, но уже более мягко, примирительно.
— Ладно, — прибавил он, помолчав. — Будь по-твоему. Не пойду я в лес. А можно бы тетеревов да перепелок настрелять. Чем гостей угощать-то будешь?
— С какой же стати мне срамиться? Неужто у н-их ни поваров, ни хлебопеков, ни всех, кого нужно, — нет? Станут они мою мужицкую, корчмарскую стряпню отведывать? И то уж мне великая честь, что порог мой переступят, в моей горнице сидеть будут... Про то век мне помнить да вспоминать! А вот я с болтовней с твоей икону украсить позабыла и лампадку перед святым зажечь. Что обо мне преславная наследная чета подумает, которая патриархам и архиереям руку целует?
И она кинулась в тот угол, где в глубине маленькой ниши находился старый почерневший иконостас.
Смил поглядел на нее, покачал головой и вышел во двор.
— Ворота шире открой да за печью последи! — крикнула жена ему вслед, не оборачиваясь.
В это время нищий, который открыл глаза еще в тот момент, когда женщина заговорила с мужем, медленно, кряхтя и охая, поднялся с лавки. Он долго моргал, почесывая у себя в поредевших грязных волосах и глядя на женщину. Лицо у него было худое, обветренное, обожженное солнцем, одежда представляла собой лохмотья, кое-как заштопанные разноцветными лоскутками.
Когда женщина зажгла лампадку перед иконостасом и, склонившись, начала креститься, нищий заговорил.
— Покровителя дома сего ублажаешь, Хубавелка-корчмарша? — промолвил он гнусавым тягучим голосом. — Похвально. И елей возжгла перед ним и базиликом икону убрала. Помоги тебе пресвятая богородица, и святой спас, и все святые подвижники и страстотерпцы!
Но женщина продолжала молча креститься, стоя к нему спиной.
Нищий немного помолчал, шевеля нижней челюстью, потом окинул взглядом горницу и вкрадчиво, льстиво промолвил:
— Видно, ты тоже иярских гостей ждешь, дай бог им долгие лета! Поприбрала все в доме, как перед праздником. Сразу видать, хорошая хозяйка. Уж и дым над трубой завился... Славно!
Он одобрительно кивнул, и маленькие мигающие глазки его так и забегали по всем углам, как у пойманной лисицы.
— На все божья воля! Кому дом — полная чаша, а кто по миру ступай, — продолжал он тем же голосом. — Ходишь по путям-дорогам, нет-нет да добрые люди и найдутся: то грошик христа ради, то ломоть хлеба просяного за у покой души подадут. Только как закатится звезда вечерняя и стемнеет, так сердце и сожмется. Того и гляди вепрь либо хусар тебе навстречу, а не то колдунья-ворожея, из тех, что луну с неба сводят и в котле варят. Или на бесовское игрище набредешь, сохрани господи!
Корчмарша Хубавела, окончив поклоны, встала с колен. Кинув косой взгляд на нищего, она сердито прервала его:
— Ты лучше на двор ступай, дед Кузман! Нынче мы знатных гостей ждем. К лицу ли бедняку с царской семьей под одной кровлей ночевать?
Нищий поднялся со скамьи.
— Ладно, ладно, Хубавела
Только корчмарша хотела ему ответить, как спавшая на пороге собака подняла голову и зарычала, а потом вскочила и с огл у тигельным л аем кинулась во двор. На дороге послышался конский топот.
Хубавела подбежала к двери, высунулась наружу.
— Боже мой, господи, пресвятая богородица, помилуй нас! Вот они! Едут! Народу-то сколько! Коней-то! А впереди будто наши воины, с башни. Ну да; вон Абленко, вон Герман, вон Латун. Кому-то руками машут, кричат. Это кто же такие — отроки или хусары теперь из лесу вышли? И Герман гонит их прочь. А, это поводыри с медведем.
Вдруг корчмарша умолкла, оглядела себя.
— Господи! — спохватилась она. — Гости едут, а я в рубахе одной! Совсем ума лишилась.
И забыв про медведя на дороге и про деда Кузмана в горнице, кинулась в каморку возле очага. Вскоре оттуда послышалось хлопанье открываемых и закрываемых сундуко в и шк афов.
Пока корчмарша прихорашивалась, царски.й поезд вышел из леса и растянулся на окружающем постоялый двор лугу. Кроме новобрачных и боярынь, чьи колымаги не съезжали с дороги, все остальные рассыпались по широкому зеленому ковру, и скоро там не осталось ни пяди свободного пространства: люди, животные, телеги — все перемешалось, производя издали полное впечатление открывающейся ярмарки, где купцы разгружают свой товар. Стоял страшный шум, порядок совсем расстроился, и никто уж не пробовал его восстановить. Каждый старался выбрать местечко п окр а сивей да п оудоб ней: под каким-нибудь одиноким деревом, в тени, л ибо на краю луга, поближе к реке, к водопою. Скоро загорелись костры, и дым тонкими стр у я м и поднялся к небу, зардевшемуся, как смущенное девичье лицо.
Несмотря на противодействие воинов, замеченных Хубавелой с порога постоялого двора, Сыбо и Гедеон, пр итворяясь глухими, шли все время по кр аю дороги, держась возле колымаг с боярынями; последние, как только завидели медведицу, стали ее подзывать. Коло-жега остался с двуколкой в лесу, как было условлено заранее, и теперь медведица лениво переступала лапами на поводу у Гедеона.
Сыбо шел сзади, с большой палкой в руке, отвечая на шутки и ловя медовые пряники, золоченые орехи и м едные монеты, котор ые кидали ем у б оя р ы ни вместе с шутка ми и насмеш к ами. И вот когда первая, самая большая, покрытая багряным шатром колымага остановилась у раскрытых настежь ворот постоялого двора, медвежьи поводыри, оказавшись совсем рядом, ув идел и: с п ер едка ловко с п р ы г нул на землю высокий юноша с пробивающимися усиками, в дорогой красной одежде, обшитой мехом, и в таких же красных сапожках с золотыми шпорами. Он тотчас повернулся опять к колымаге, приподнял висящий спереди ковер и что-то сказал по-гречески. Вскоре оттуда показалась худенькая девушкг, совсем ребенок, так пышно и п естро разодетая, что если б не слегка испуганный взгляд живых глаз, который она устремляла то на юношу, то на ждущую у ворот, уже успевшую нарядиться Хубавелу, то на медведя с поводырями, ее можно было бы принять за красивую большую куклу. Юноша засмеялся над ее испугом, поднял ее на руки и быстро поставил на землю. Это был старший сын Иоанна-Александра Михаил-Асень, а испуган-ная худенькая девочка — его юная супруга, десятилетняя дочь Андроника—Мария.