День последний
Шрифт:
— Там, там, — продолжал он, тяжело дыша, — за урочищем, между ним и ясенем. Выройте деньги, а меня там заройте. Так надо! .. Слышишь?
— Слышу, — глухо ответил Момчил. — Мне не нужны деньги. Пусть там лежат.
— Нет, нет, Момчил ... Нет... Не говори так... Эти деньги— твои... Помнишь, ты мне как-то раз говорил: «Будь у меня деньги, соберу я две-три тысячи молодцов отборных... и не царем в Тырнове, не базилевсом в Царьграде сяду, а ... в Родопах, где я впервые божий свет увидал, царство осную... царство без отроков и без бояр... Вот как... Чтоб вольно и свободно было душе человеческой». Помнишь, а?
— Помню, — так же глухо ответил воевода и еще ниже опустил голову.
— Ну вот, — прошептал Сыбо, и на губах его появилось
— Хорошо, — ответил Момчил, поднимая голову. — Будь спокоен. Когда понадобятся, приду и возьму. Клянусь!
Лицо умирающего посветлело.
— А вот и товарищи идут, — тихо промолвил oi:t, поглядев в ту сторону, откуда послышались шаги.
Грудь его вздымалась все тяжелей и мучительней.
— Носилки готовы, воевода, — сказал Войхна. — Твердко и Пройчо уже несут.
— Мне носилок не надо, Войхна, мне могилу нужно,— еле слышно прошептал Сыбо. — Встаньте передо мной; я хочу на вас посмотреть и проститься с вами.
Хусары, сняв шапки, окружили товарища.
— Ничего у тебя нету, Сыбо, — стал успокаивать его косматый Халахойда. — Пройдет, как с гуся вода.
— Лучше собирайся-ка в Чуй-Петлево, чем о могиле толковать, — подхватил порывистый Нистор, сам не веря в то, что говорит.
— Как... Едрей?.. — через силу прошептал Сыбо.
Хусары опустили головы.
— Помер, — мрачно ответил Войхна. — Не приведи бог никому помереть такой смертью. Отравлена была проклятая татарская стрела!
— Умер песельник, очередь за медвежатником, — чуть слышно произнес Сыбо.
Вдруг он сам приподнялся на своем ложе. Медленно поднял глаза к небу. Тихо сказал:
— Ни звездочки!
Потом, вслушавшись, прибавил:
— Только лес шумит. Прощайте, товарищи... и ты ...
Он не договорил. Глаза его страшно расширились.
Продолжительная судорога потрясла тело, и голова, словно свинцовый шар, упала на ложе.
Долго стояли разбойники, безмолвные, опустив голову и сдвинув брови, глядя на умершего так, словно каждый из них видел в нем самого себя: кому вот так же стрела грудь пронзит, кому топором голову снесут, — и помрешь, как Сыбо, под беззвездным небом, в покрытом молодой листвой лесу. .. И лес шумел тихо, неумолчно, всей своей глубиной, не то песню пел, не то на что-то жаловался, и в этой песне, этой жалобе не было ничего общего с печалями и радостями людей, блуждающих в его дебрях, а было только то, что ветер носил по просторам земли, когда на ней еще ничего не было: ни полевых трав и бурьяна, ни столетнего дуба и ветвистого бука, ни кабана, ни человека. Небо опустилось низко над лесом и, словно устав стоять в вышине и глядеть издали, оперлось на торчащие подобно растопыренным рукам деревья. Белесоватый свет ютился на поляне, и отблеск угасающего костра вырывал из мрака то остекленевший глаз повешенного, то сжавшийся, скорченный труп татарина.
Первым нарушил молчание старый Войхна:
— Хороший товарищ был Сыбо и храбрый хусар, да!
— Хороший и храбрый...— повторили, как эхо, остальные.
— Пора и нам отсюда. Как бы не налетела новая погоня, — продолжал Войхна и поглядел на склоненного безмолвного Момчила. — А где мы зароем Сыбо, воевода?
Момчил поднял голову. Лицо его стало как будто меньше. Взглянув на урочище и ясень, он немного помолчал, потом отрубил:
— Здесь!
И указал на подножие дуба.
— Где умер, там и заройте!
—
— Делайте, что нужно, — промолвил Момчил.
Он отошел в сторону, сел на обгорелый пень и замолчал. И, пока хусары копали мечами и топорами под дубом, сидел, подперев голову рукой, погруженный в глубокую задумчивость...
Момчилу было жаль Сыбо. Внушала жалость не только его смерть, но и его жизнь. Жил старый бобыль, никем не обласканный; смерть пришла — и глаз, как говорится, закрыть некому. И вместе с ним, с побратимом, словно умерло и его, Момчила, прошлое, умерли все его прежние спутники, пропала, исчезла и Евфросина, сестра, и что-то оторвалось от сердца и осталось с мертвым, будет похоронено вместе с ним. Момчилу редко случалось задумываться о прошедших годах, но когда им овладевали черные мысли, когда и в его душе, словно на нетронутой целине, всходил посев беспричинной печали, у него возникало желание вытащить былое на свет, чтобы лучше понять самого себя, почувствовать себя таким же, как все люди: человеком, обреченным испытывать человеческие радости и печали. А теперь, вместе с Сыбо, казалось ему, с гумна его улетает все — и мякина и зерно, и остается один только ветер — злой колдун, гоняющий
Перекати-поле в пустых полях, собирающий туманы над горами, подымающий пыль с четырех концов света. Умер беглый отрок Сыбо, и вместе с ним умер отрок в нем самом — тот самый отрок, который несколько лет тому назад замахнулся топором на своего боярина и убежал в лес, чтобы скрываться, как дикий зверь, среди ветвей да подстерегать на дорогах богатых купцов, царских лю-дей и гордых злых бояр. Ему стало ясно, что так длиться не может. Но что делать дальше? Куда и с кем идти?
Его родиной были Родопы, с их темными шумящими лесами. Хорошо там жить, красно и умереть!. . Однажды стоял он на высоком гребне, смотрел на уходящий прямо из-под ног горный склон, сплошь, куда только ни достигал глаз, покрытый лесом. И словно заколосившаяся нива, вершины деревьев ходили волнами, легко покачиваясь взад и вперед, и ветер играл их листвой, как рябью зеленого моря. Высоко над головой парил орел. Момчил глядел то на орла, то на горный склон. Птица плыла высоковысоко в поднебесье, порой теряясь в ярком сиянии солнца или кружась маленькой мушкой вокруг огня. Но потом она медленными кругами стала спускаться вниз, и чем ниже спускалась, тем шире становились круги, словно она желала достичь горизонта и посмотреть, что там, за ним. Устав от вышины, она скользила понизу, над зеленым морем леса, или долго висела неподвижно над какой-нибудь лощиной, наклонив голову и вонзив взгляд во что-то происходящее внизу.
«Что он увидит в Меропе?» — подумал Момчил, узнав место, над которым пролетал орел; ему показалось, что он сам обратился в птицу и смотрит вниз, как она.
«Вон Смолены, вон Подвис, а вон Арда. Какие там живут удалые парни — высокие да стройные, будто молодые сосны! Меропа позади, а вон Астра, Мыняк, а там — ближе к Одрину — семибашенный Ефрем, — каждая башня — целая крепость, — а вокруг, будто цыплята вокруг наседки, села, села, где живут чабаны, свинопасы. .. »
Он долго следил за птицей, пока она не ушла куда-то далеко на юг, в сторону приморья, а потом про неслась у него над головой и скрылась в противоположном направлении, за лесистыми холмами Цепина, Баткуна и Перушицы.
«А не пересечь ли и мне, как орел, эти края крест-накрест, от Порея и Перитора в приморье до Пловдивской хоры 1 и от Марицы до Месты, от реки до реки?».
Так сказал он когда-то своему побратиму Сыбо, и вот теперь Сыбо напомнил ему: « ...не царем в Тырнове, не базилевсом в Царьграде, а в Родопах, где в первый раз свет солнца увидел ... царство без царя, без бояр, без отроков, где было бы вольно и свободно человеческой душе».
Вот куда надо идти!
«Эх, побратим, кабы это сбылось!» — вздохнув об умершем, со стесненным сердцем подумал Момчил.