День последний
Шрифт:
— Прости ему господь! А я все простила, — тихо ответила монахиня. — Только мои прегрешения не прощенные останутся. Мой грех тяжкий, боярышня: ведь я все видела и все знала, да только душа моя тщетой и гордостью обуяна была. И мать твою...
— Мою мать? — воскликнула Елена.
— Мать я твою обманула, боярышня, — смиренно призналась монахиня, взяв обе руки Елены и прижав их к своей груди. — Все, все сейчас тебе расскажу, как было, ничего не скрою... Только ты не клейми меня, боярышня-сестрица ... Дай, я рученьки твои поцелую. Матери твоей не могу ручек поцеловать, прощения у нее попросить, так хоть твои поглажу, слезами омочу... Не отнимай, милая!
— Что ты моей матери сделала? За что должна у нее прощения просить? — спросила Елена, не сводя глаз с монахини.
Сестра Момчила
— Ты помнишь свою мать, боярышня? — слабым голосом спросила она наконец.
Елена поглядела на нее с удивлением.
— Словно видела во сне, — ответила она. — Держит меня на коленях и гладит. А у самой в глазах — слезы. Как будто она, хотя лица не помню. Только это вот и осталось в памяти: целует меня и плачет.
— Плачет, — как эхо повторила монахиня. — Ей было о чем плакать. Хорошая была женщина, ласковая, добрая. А я еще веселой, смеющейся ее видела. Бывало, запоют соловьи в лесу, она, сидя на боярском крыльце в Цепине, им откликается, и давай — кто кого перепоет,
— В Цепине? — тихо повторила Елена. — Мне отец говорил о нем. Там — крепость. И могила мамина.
— Да. Твою мать там похоронили, как она хотела. В западной части, у крепостной стены. Сколько раз я на этой могиле бывала, сколько на ней горьких слез пролила. А теперь слушай: я тебе свое сердце открою. Выслушай и помолись за меня.
И она слабым голосом начала свой рассказ, стараясь ничего не забыть.
— Одному богу ведомо, как это вышло, что моя жизнь так запуталась. Отец ли твой — дурной человек, я ли суетно себя вела, либо Момчил больно буен да строптив? Только мать твоя праведница, ни в чем не повинна, — нет на ней вины никакой... А она-то и связала нас вместе. Не позови она меня тогда в крепость, ничего бы плохого не случилось. Но как же мне было не послушаться! Ведь твоя мать была дочерью севаста Драгомира, кефалии ' Цепинской области. Она — наша боярыня была и госпожа, а мы — отроки ее и насельники 2
. — Зачем моя мать позвала тебя в крепость? — спросила Елена, видя, что монахиня задумалась и замолчала.
— Сама не знаю, Елена. По доброте, или, может, затосковала, все одна да одна сидючи.
— А отец где был? — шепотом робко спросила девушка, покраснев.
— Он... — начала монахиня и запнулась. — Боярин,— глухо промолвила она после небольшого молчания, — в горах время проводил, на всякую дичину с псарями да сокольничими охотился. А когда вниз спускался, так со всеми своими гончими и целой стаей соколов по селам гоняться начинал, — только не за кабанами и перепелками, а за отроками-крестьянами. ..
Она вдруг запнулась, потом быстро заговорила:
— Елена, Елена! Как же я буду рассказывать тебе о боярине Петре, как корить его, когда он — твой отец, родитель твой и был к тебе добрей доброго? Он у тебя один остался, и кто знает, что у него теперь на душе! Если б он увидел тебя со мной, может проклял бы теби, чтоб тебе замуж не выйти, дитятку родному не порадоваться! Но пускай проклятия его на мою голову падут!
1 Кефалия - правитель (греч.)
2 Н а с е ль н ик и — то есть парики, крепостные,
Что ты плохого сделала, сестрица, птичка моя, в чем провинилась? Сидишь у иконостаса, как мамочка сидела, и душа твоя трепещет, будто огонь на ветру... Ну вылитая мать, как я ее в первый раз увидала. В горнице у нее, возле иконостаса. Так же вот, мак ты, заплаканными глазами кротко, ласково на меня глядела.
Евфросина опять остановилась. Быстро встала с места. Подошла к печке, отворила большой пестро расписанный дубовый шкаф с изогнутыми в виде павлиньих перьев железными скобами. Порывшись в нем, достала какую-то длинную пеструю ткань, по форме напоминающую боярский плащ. Плотно затворив шкаф, вернулась к Елене.
— Погляди, боярышня! — промолвила она с сияющими тихой радостью глазами. — Вот что в тот день пальцы твоей матери вышивали: покров на раку с мощами святого Иоанна Рильского, которая теперь в Тыр-нове на Трапезице 1 Аксамитовый, золотой
Вишнево-красный покров лег большими упругими волнами на колени обеим женщинам, словно пелена, готовая принять младенца из знатного рода. Поблекшая канитель чуть мерцала при свете лампадки. Несколько жемчужинок, словно крупные слезы, побежали по материи и скатились на пол. Елена, уткнувшись лицом в покров, беззвучно зарыдала.
Монахиня принялась тихонько гладить ее по волосам.
— Плачь, плачь, сестра, — промолвила она. — Твои слезы — слезы Рахили. Бог посылает их душе человеческой в дни скорби и печали как утешение. А потом я расскажу тебе, как твоя мать вызвала меня к себе и что из этого вышло.
Она помолчала.
— Останься я дома в тот день — пряжу на челнок навивать либо ручную мельницу крутить, ничего бы не было, — начала она. — Ан нет, я возьми да с подругами в лес по грибы пойди. Набрали грибов — еле несем и уже совсем домой, на село собрались. Да у меня другое было 28 на уме: «Довольно грибы собирать, идем по малину», говорю. «А куда?» — «да на Черней. Там — самая крупная, самая сладкая». Но не за малиной меня на Черней тянуло, нет. С Чернея, с горы — чуть поииже сойдешь — все Цепино как на ладони. Это-то мне и нужно было. Я и прежде не раз уж ходила туда — смотреть. Зачем — сама не знаю. Сижу, сижу в кустах, бойницы по пальцам пересчитываю, жду, когда ворота откроются и оттуда кто-нибудь выйдет. А кто? Лукавый знал: он давно в душу мне вкрался. На других людей хотелось мне посмотреть — не на наших подневольных. Вот как да почему враг рода человеческого душой моей завладел. Иной раз мать твоя петь начнет, а то — борзые залают, соколы раскричатся перед кормежкой. Как услыхали подруги, что я на Черней их зову, ни одна не согласилась. «Ступай, мол, сама в пасть к волкам к цепинским, а мы здесь останемся». Так они и сделали, а я одна. на Черней пошла. Спустилась вниз по косогору до самой поляны, на которой башня стоит. Села на пень, стала ждать, когда ворота откроют. И вздумалось мне запеть. «Услышит боярыня и тоже запоет». Запела я — и знаешь ли, Елена?—лучше бы меня гром разразил. Вижу, выходит вдруг из ворот боярский слуга, глядит туда-сюда и ... прямо ко мне. Сама не знаю, как я на ноги встала, как пустилась бежать куда глаза глядят. А он за мной. «Стой, девушка, стой! кричит. Боярыня Десимира тебя зовет. Не бойся!» Слышу, он твою мать назвал, — остановилась. «А не врешь?» кричу. И узнала его. Дойчином звать, из Лывка, добрый человек. «Не вру, девушка! — отвечает, а сам еле дух переводит. — Видит бог, правда. Боярыня больна лежит, тебя зовет, чтоб ты ей попела, потешила ее!» Тут забыла я и свой страх и подруг своих. Пошла за Дойчином. Подошли мы к двери в горницу матери твоей, и шепнул он мне на ухо: «Пой да повеселей, поигривей песни выбирай. Сердце ей от мыслей от всяких облегчи». Отворил дверь и втолкнул меня в горницу. Вошла я и — прямо бух в ноги матери твоей, покойнице!
Елена подняла лицо от покрова и поглядела на нее влажными от слез глазами.
— А мать моя что-нибудь сказала тебе? — с волнением спросила она.
— Только подняла я глаза на нее, она меня к себе подозвала. А сама вот этот вот самый покров золотою
иглой вышивает. «Откуда ты и как тебя звать? — ласково так спрашивает. — Это ты так хорошо пела в лесу? А мне споешь?» Ах, чего бы я теперь ни дала, лишь бы вернуть те слова мои. Молодая я была, глупая, одним духом все ей выложила: как я ее пенье слушала, как больше всего ради нее подруг своих оставила и на Черней пошла. Вдруг отложила она покров в сторону и в глаза мне заглянула так чудно да жалостно. «Больше ты не услышишь моего пения, девушка; все прошло. Было да сплыло». — «Что ты, госпожа? говорю. Зачем так говорить? Чего тебе не хватает? И богата ты и знатна; и муж твой за царской трапезой пирует, и молодая ты ...» А она головой покачала: «Да, да, все у меня есть: и сын у меня умный и добрый, служитель божий, и дитя малое имею... Ты еще не видала?... » Встала она с лавки пристенной и повела в другую комнату, рядом с ее горницей. Там спала ты, хорошенькая, как ангелочек...