День последний

Загорчинов Стоян

— А потом? — чуть слышно прошептала Елена.

— Стала я твоей матери петь, боярышня, а она давай плакать: печальную ли, веселую запою, она все плачет. А потом говорит: «Ступай теперь к подругам, в село возвращайся, а завтра опять приходи. Знаешь, Евфро-сина, я на тебя как на младшую сестру смотрю, как на родную...» С тех пор так и пошло. Полюбила меня мать твоя, служила я ей, печаль ее разгоняла, дни и ночи с ней проводила, пока...

Монахиня опустила голову и через некоторое время тихим, глухим голосом продолжала:

— Отец твой скоро совсем переменился: в лес далеко перестал ходить, по селам больше не гонял отроков своих на барщину, а все дома сидел, и только я запою, сейчас :за каким-нибудь делом в горницу

к матери твоей обязательно придет. Начал через Дойчина этого самого то деньги, то уборы мне посылать. Я все их возвращала. Одну только вещичку себе взяла, — господи, прости меня грешную! .. Тот перстень золотой, что ты Момчилу дала. Взяла его и тайно надевала, а при матери твоей за пазуху прятала. С того самого перстня, Елена, и грех мой пошел.

Она вздохнула.

— Заметила ли что мать твоя, перстень ли у меня увидала, когда я спала, не знаю... Она попрежнему ласкова и добра со мной была. Только утром как-то зовет меня к себе. «Придется нам с тобой расстаться, Евфро-сина, говорит. Твой отец хочет тебя замуж выдать. Собирайся, зайди ко мне проститься и ступай». Знаешь, что мне тогда в голову пришло, Елена? «Где боярин Петр? Он узнает, не отпустит!» А знала я, что его в тот день дома не было. Вот как завладел сердцем моим нечистый! Не хотелось мне, больно не хотелось опять на село перебираться. Простилась я с боярыней. Только из горницы вышла — глядь: Дойчин. «Ты куда, Евфросина?» спрашивает. «Отец домой меня зовет, говорю, хочет замуж выдать». — «Замуж? — удивился он. — А боярину про это известно?» — «Не знаю, Дойчин, — отвечаю ему. — Как вернется, передай ему от меня спасибо за доброту его». А он глядит на меня, усмехается: по глазам ли узнал, что не своей охотой иду, или кое о чем догадался? И вышло так, Елена, что через неделю я опять к боярыне вернулась. Деньгами ли отца моего соблазнил боярин или чем припугнул, ничего этого не знаю. А только как я второй раз в Цепинскую башню вошла, так душу свою обрекла на погибель. Твоя мать лежала совсем больная, еле голову могла поднять, а отец... отец твой, Елена...

Монахиня подняла лицо к собеседнице и заговорила громко:

— Не вини его, боярышня-сестрица, не кори его одного. Я первая во всем виновата. Не возьми я тогда перстня, боярин не осмелился бы. И возвращаться мне в башню не надо было. Взяла перстень от него, значит — на любовь согласна. И у кого же нынче перстень тот? У Сыбо, чьей снохой я должна была стать! Кому теперь стрела грудь пронзила!

Порывисто встав, она опустилась на колени перед иконостасом.

— Богородица-дева, матерь божия! — зашептала она, ломая руки. — Спаси его и помилуй, продли его дни! Каюсь тебе, пречистая, и вечно буду каяться коленопреклоненно! Не отнимай у него жизни, не обрывай пути его земного... За все мои прегрешения мне воздай, владычица небесная, — только его, смилуйся, пощади!. .

Голос ее замирал, тело дрожало как в лихорадке, лицо склонялось все ниже. В то самое мгновенье, когда лоб ее коснулся пола, в монастыре послышался удар колокола. Но монахиня как будто не слышала звона: она осталась в том же положении, сокрушенная, неподвижная.

Елена первая встала с постели, привела в порядок свою одежду и полураспущенные косы, потом дотронулась до плеча кающейся.

— Встань, Евфросина! — промолвила она. — Звонят к заутрене. Пойдем в церковь, помолимся вместе: ты за раненого, а я ... за отца.

Монахиня обернулась к ней, не вставая с колен. Лицо ее было бледно и строго.

— Погоди, —тихо сказала она. — Ты не дослушала до конца.

Положив еще несколько земных поклонов, она встала. Руки ее были попрежнему молитвенно сложены на груди. В голосе слышалось изнеможение.

— Боярышня Елена, ты сказала, что. .. твой отец поминал меня в молитвах своих. Это правда?

Елена кивнула:

— От него я впервые услыхала твое имя.

— Мое имя! —

глухо повторила монахиня.

Подойдя вплотную к боярышне, она вдруг поклонилась ей.

— Теперь последнее, самое страшное, — прошептала она, глядя на нее угасшим взглядом. — С этого времени я ... я полюбила твоего отца, а матери твоей...

И монахиня поклонилась девушке в ноги.

— Ты стала желать ей смерти, Евфросина! — в ужасе воскликнула Елена.

— Да, да, я стала желать смерти боярыне Десимире. Смерти твоей матери, Елена, — простонала она, и плечи ее затряслись от рыданий. — Умом желала ей смерти, а сердцем молила бога о ее выздоровлении, о том, чтоб она встала с постели и выгнала меня вон из башни, нечестивую. Коли помнишь, с того времени пошло: плакала я, вздыхала, да все, все — и мысли и дела — от матери твоей таила, пока ребеночек не родился... Его скоро бог прибрал. Но тогда все наружу вышло: и мать твоя узнала и Момчил... Видела я, своими глазами видела, как он в башню пришел и на отца твоего кинулся. А через двое суток, слышу — бьют брата моего под крыльцом. Стала я плакать и молиться. Скажи я хоть слово матери твоей, что, мол, брат он мне, его не стали бы наказывать, отпустили бы. Да ничего я не сказала. Брата ли мало любила, боярина ли слишком сильно — сама не знаю! После того брат мой на третий день утром скрылся и хусаром стал, вместе с ^Сыбо да сыном его Стефаном, за которого меня выдать хотели. Скоро слух прошел: убили Стефана боярские люди. А о Момчиле и Сыбо ничего не было слышно. .. Теперь ты все знаешь, Елена, все я тебе сказала, — даже чего брату не говорила. Как на исповеди.

Тут опять послышался громкий и частый благовест, будто откуда-то сверху просыпалась целая связка серебряных колокольчиков.

Монахиня поглядела в узкое окошко.

— Светает, — промолвила она усталым голосом. — Пора к заутрене.

Потом набожно прибавила:

— Святая Ирина, помоги и спаси!

И опять повернулась к девушке.

— Ты меня простишь, боярышня Елена? Больше мне нечего сказать. Только еще одно: когда мать твоя померла — господь послал ей легкую смерть, — я в монастырь ушла грехи свои замаливать. Что ты так глядишь на меня? Или сказать что собираешься? Назови меня как хочешь, не бойся! Да, да! Но как ты устала! И накидки у тебя нету! Постой! На вот, надень этот плащ!

И монахиня заставила Елену надеть поверх пестро расшитого сарафана темнокоричневую верхнюю одежду.

В тот момент, когда она наклонилась, чтобы поправить складки, боярышня уронила ей голову на плечо. Обхватив девушку за талию, монахиня обняла ее как больного ребенка. Так они обе медленно пошли к двери, не говоря ни слова. Дойдя до порога, боярышня подняла голову.

— Сестра Евфросина,— тихо промолвила она,— я хочу пожертвовать покров, который вышила мама, твоей заступнице, святой Ирине. Мама на небесах порадуется. В этом монастыре я тебя встретила, тут узнала тебя, свою посестриму.

— Посестриму! —радостно воскликнула Евфросина.— Ты назвала меня посестримой, Елена? Мне — такая честь?

Она отерлй две слезы, смочившие ей ресницы. Потом подошла к постели, взяла покров.

— Бери, — сказала она. — Он твой. 5I его как икону

берегла; пусть будет, как ты решишь. Храни тебя святая Ирина! .

Они вышли из кельи с покровом в руках как раз й тот момент, когда в третий раз раздался громкий, призывный трезвон колоколов. Вместе с этим звоном их встретил гомон проснувшихся богомольцев, по случаю праздника вставших спозаранку и спешивших со всех сторон к старой часовенке, стоявшей посреди двора, под сенью темнозеленой сосны. Евфросина и Елена еще не дошли до лестницы, ведущей вниз, как навстречу им показалась группа монашек, предводимая монахиней постарше, с серебряным крестом на груди и длинным посохом в руке. Ее вела под руку молоденькая, конфузливая белолицая послушница.