День последний

Загорчинов Стоян

В одной из этих келий лампада озаряла иконостас с постными ликами святых обоего пола, вытянутыми в ряд среди увядших веток верб и букетиков цветов самшита; связки резаного табака; покрытые деревянными полками стены; устланный пестрыми ковриками пол; огороженную решеткой из потемневших тонких планок, испещренную щербинами кирпичную печь; и на узкой кровати, под самым иконостасом — укутанную до подбородка Елену. Слабое ли сияние масляной светильни было тому виной, или пережитое волнение наложило свою печать на ее лицо, но оно казалось осунувшимся и побледневшим; закрытые глаза тонули в глубокой тени; только на щеках горели два круглых яркокрасных пятна, словно отпечатки свежевыкрашенного

пасхального яйца. Одна из кос, в которые были заплетены ее волосы, вилась черной змейкой по белой подушке. Елена спала, но сон ее был тревожен: из груди то и дело вырывались вздохи и какие-то невнятные слова. У ее изголовья стояла на коленях монахиня. Дрожащий свет лампадки ложился на лицо спящей нежно, осторожно, как будто тысячи невидимых пчел оградили его тонкой, но непроницаемой восковой преградой, тогда как на лицо монахини он падал прямо, не утаивая ни давнишних морщин, проведеиных прежними печалями и волнениями, ни двух влажных следов от только что пролитых слез. Лицо это — доброе и грустное — еще хранило печать былой красоты. Глаза, продолговатые и чуть раскосые, были прищурены из-за блеска серебряных риз на иконах, сиявших в глубине ниши, за „лампадкой. Коленопреклоненная стояла неподвижно, безмолвно, подымая лишь правую руку, для того чтоб медленно, широко осенить себя крестным знамением, и слегка наклоняя при этом голову, отчего длинные концы свешивающегося с клобука черного плата расходились в стороны, словно крылья испуганной птицы, готовой улететь. Погруженная в молитву и свои печальные мысли, монахиня не заметила, как больная мало-помалу начала чаще дышать, потом вынула руку из-под подушки, — наконец открыла глаза. Как у ребенка, который, проснувшись, вдруг увидел, что в комнате никого нет, глаза Елены расширились, испуганные, тревожные; она даже пошевелила губами, собираясь что-то сказать. Но, задержавшись взглядом на монахине, немного успокоилась. Стала потихоньку всматриваться в это чужое, но как будто знакомое лицо.

В это время за дверью послышались чьи-то тяжелые шаги, и громкий мужской голос, видимо старавшийся быть тихим, позвал:

— Евфросина! Евфросина! Отвори!

Монахиня, сразу очнувшись, раскрыла глаза и быстро встала с колен. Испуганно посмотрела на дверь, потом на Елену. Но та опять закрыла глаза и, казалось, тихо, мирно спала. Монахиня поправила у нее загнувшийся рукав и подтянула повыше одеяло. Руки ее слегка дрожали.

Потом она подошла к двери, но, прежде чем взяться за медное кольцо, опять обернулась к кровати и озабоченно поглядела на боярышню. Наконец приоткрыла дверь и слегка наклонившись, тихонько спросила:

— Это ты, братец Момчил?

Вместо ответа дверь отворилась, и в горницу вошел Райко.

— Это я, Евфросина, — промолвил он торопливо, сконфуженно и согнулся возле печки, словно не зная, куда девать свое огромное тело.

В самом деле, маленькая монастырская келья словно вся наполнилась его широкой грудью и гортанным голосом. На плечи его была накинута толстая чабанская бурка в серую и белую полосу, отчего он казался еще громадней. Вместо сапог из медвежьей шкуры со шпорами на ногах у него были онучи, но из-под бурки торчал длинный кривой меч.

— А, Райко! —облегченно вздохнула монахиня и выпрямилась, высокая и стройная, как Райко, ладная и подвижная, как Момчил.

Затворив плотно дверь, она шепнула хусару:

— Не называй меня Евфросиной, Райко. Здесь мое. имя — сестра Ксения.

При этом она слегка погрозила пальцем и украдкой кинула взгляд на Елену. Райко тоже поглядел на спящую боярышню.

— Спит? — стараясь говорить как можно тише спросил он.

Монахиня кивнула.

— Ах, сестра, — промолвил Райко, прищурившись.— Недешево мне стоило доставить эту боярышню сюда! Огонь девка: ножом хотела меня пырнуть. А когда

Ма-рицу переезжали, чуть в воду не бросилась. Ты, Евфрос... сестра Ксения, храни ее как зеницу ока, глаз не спускай!

— Ее бог хранит! — тихо промолвила монахиня, крестясь. — Он ее сегодня защитил.

Райко поглядел на собеседницу виноватым взглядом.

— Мы ей зла не хотим, — поспешно объявил он.

— Прости вам господь! Нехорошее дело совершили вы, Райко, с братом моим, — укоризненно возразила Ев-фросина, и на бледных щеках ее заиграл слабый румянец.

Хусар как будто не понял, что она хочет сказать. Он даже рот открыл от удивления.

— Или ты забыла, сестра, чья она дочь и что ты сама, как я слышал...

— Молчи, Райко, молчи! — вырвался у монахини легкий крик. — Я все простила и все забыла. Теперь для меня все — братья и сестры, Райко, весь божий свет мне мил. С какой стати буду я теперь ее, бедную, ненавидеть и зла ей желать? Она мне мила и дорога, как сестра родная, даже еще дороже и милей: ведь и ее, горемычную, хотят опозорить, как меня когда-то опозорили.

И монахиня, снова встав на колени, молча положила несколько земных поклонов перед иконостасом. В глазах ее блестели слезы.

Райко глядел то на нее, то на лампадку, чей тусклый свет озарял спящую боярышню. Но глаза его еще больше сощурились.

— Сестра Ксения, — прошептал он, когда монахиня опять поднялась на ноги, бледнее прежнего, со скрещенными на груди руками. — Ты меня прости! Я человек простой, неотесанный, но, сдается мне, Момчилу слова твои не понравятся.

Монахиня пристально посмотрела на него.

• — У брата доброе сердце, Райко, — уверенно ска

зала она. — Он ее пожалеет.

Райко покачал головой.

— Что и говорить, сердце у него доброе, а только птичку из клетки он не выпустит. Попомни мое слово, сестра. Я его лучше знаю.

— Скажи мне, Райко, — спросила Евфросина после небольшого молчания, — что говорил тебе Момчил, когда посылал тебя сюда с боярышней?

— Отвези ее к моей сестре, сказал. Пускай она ее стережет у себя в монастыре, глаз с нее не спускает. А я, мол, сегодня ночью тоже там буду. И я поехал. Да разговаривать-то и времени не было. Царские люди по пятам за нами гнались, стрелы татарские, как пчелы, вокруг жужжали. Двое-трое наших убитые лежат. И Сыбо...

— И Сыбо тоже? — перебила монахиня. — Сыбо, побратим Момчилов? Убит? Господи боже, пресвятая богородица! — прошептала она, и глаза ее снова наполнились слезами.

— Не пугайся, — ласково промолвил Райко, наклоняясь к ней. — Его, правда, тяжело ранила татарская стрела, но когда я уезжал, он был жив. Вот за него и за остальных Момчил и отомстит, сестра. Не легко далось нам это умыканье.

Монахиня словно забыла о Райке, который все стоял у печки как на иголках, так как больше привык отражать удары меча, чем разговаривать с женщинами. Она принялась беспокойно ходить по комнате со скрещенными на груди руками, что-то беззвучно шепча. Наконец Райко боязливо напомнил о себе, промолвив:

— Сестра!

Евфросина остановилась.

— Ах, я совсем забыла про тебя, Райко. Задумалась, загрустила. Сыбо ранен, боярышня больная лежит. И с Момчилом не случилось ли уж чего?

Она подошла к нему и ткнула его пальцем в плечо.

— Теперь уходи, Райко. Пора. Я с тобой заговорилась; боярышня проснуться может, услышит... Тебя никто не видал, когда ты сюда шел?

Райко сделал шаг к двери.

— Как будто никто. А ежели и видел, так принял за чабана или батрака. Ты видишь: одежда на мне крестьянская. Спасибо Драгулу — привратнику. Кабы не он, и меня увидали бы и Елену бы узнали. Старый хусар грехи свои здесь замаливает... Ухожу! Я пришел только передать тебе, чтоб ты за Еленой смотрела хорошенько. Теперь пойду Момчила встречать. Что сказать ему о ней?